Выпуск № 7 (308) | 1964 - страница 50

чалось. 23 января в письме к фон Мекк Петр Ильич пишет:

«...У меня вчерне уже готова итальянская фантазия на народные темы, которой, мне кажется, можно предсказать хорошую будущность. Она будет эффектна, благодаря прелестным темам, которые мне удалось набрать частью из сборников, частью собственным ухом на улицах».

Задумал сюиту, а написал фантазию! Что же заставило Петра Ильича отказаться от первоначального замысла и создать фантазию или (как впоследствии она была названа) каприччио? Конечно, это произошло не случайно. Вопросу формы произведения, слиянию идеи с ее воплощением Чайковский, как известно, придавал большое значение. Ответ на мой вопрос могли подсказать обстоятельства, при которых сочинялось произведение. Что же произошло в течение этого периода?

Чайковского постигло горе. В январе в далеком Петербурге умер его отец. В письме к Юргенсону, издателю своих произведений, от 11 января он писал:

...Мое здоровье плохо, да и нравственное состояние скверное. Из Петербурга получаю все грустные известия: сестра моя больна, дочь ее старшая больна, и, наконец, вчера я был извещен о смерти отца моего. Ему было восемьдесят пять лет, и известие это не могло поразить меня неожиданностью — но это был чудный, ангельской души старичок, которого я очень любил, и мне горько, что я больше уж никогда не увижу его».

Через некоторое время в письме к Юргенсону он признает, хотя не без грустного чувства:

«Жизнь закаляет людей и приучает к утратам».

И вот на это тяжелое событие накладывается другое: в Риме наступают дни традиционного весеннего праздника — карнавала. Как же Петр Ильич воспринимает его?

В письме к брату Анатолию от 19 января читаем:

«Сегодня начался карнавал. У нас вместе с Кондратьевым нанята ложа на Корсо (улица, где проходят карнавальные гуляния. — Г. П.), из которой мы и смотрели на это ни с чем не сравнимое беснование. Не скажу, чтобы оно пришлось мне по вкусу, но Коля, Алеша и даже Модя в восторге, не говоря о Кондратьеве».

В письме к фон Мекк того же числа Петр Ильич объясняет причины своего неприязненного отношения к карнавалу:

«...Мне это беснование мало понравилось, может быть, оттого, что я сегодня нездоров и все меня раздражает». — И опять о своем горе: «Сейчас получил, наконец, письмо от Анатолия с подробной историей болезни и смерти отца. Рассказ этот очень трогателен. Я много плакал, читая его, и мне кажется, что эти слезы, пролитые по поводу исчезновения из этого мира чистого и одаренного ангельской душой человека имели на меня благодетельное влияние...» Дальше идут слова, которые проясняют, на мой взгляд, общий замысел «Итальянского каприччио»: «...Я чувствую в душе просветление и примирение».

Чайковский с трудом перенес карнавал, хотя это зрелище очень нравилось его спутникам. «Слава богу, карнавал кончился, — пишет он фон Мекк. — В последний день беснование превзошло всякие границы. Общее впечатление карнавала самое для меня неблагоприятное. На меня вся эта суета производила впечатление удручающее, утомляющее и раздражающее...».

Главное же в этом письме вот что: «...Но я не мог не оценить искреннюю веселость, которая проявляется во всем туземном населении во время карнавала...»

В письме от 23 января та же мысль: «...Когда хорошенько вглядишься в публику, беснующуюся на Corso, то убеждаешься, что как бы ни странно проявлялось веселие здешней толпы, но оно искренно и непринужденно. Оно не нуждается в водке или вине; оно вдыхается в здешнем воздухе, теплом, ласкающем...»

Все эти события и переживания нашли, вероятно, свое отражение в «Итальянском каприччио». Из-под пера Чайковского родилось драматическое произведение, в котором свет преобладает над тьмой и побеждает ее. А материал, из которого композитор творил музыку, был очень благодарным: мелодичность, распевность песен и огненный темперамент танцев Италии помогли лучшим образом выразить главную мысль — мысль о красоте жизни. Чужие мелодии, пройдя через сердце художника, со всей полнотой передали его собственные настроения.

И еще напрашивается один вывод. Сам процесс сочинения музыки часто был для Чайковского способом избавиться от тягостных мыслей.

Недаром Петр Ильич писал в одном из писем к фон Мекк:

«Право, было бы от чего с ума сойти, если б не музыка (разр. автора — Г. П.)... Она одна только просветляет, примиряет и успокаивает».

И вот я снова внимательно слушаю «Итальянское каприччио». Оно открывается мощными

звуками фанфар, торжественными и призывными. Это кавалерийский сигнал. Откуда он?

Как известно, приехав в Италию, Чайковский поселился в отеле «Констанци». «...Оказалось, — пишет он, — что окна мои выходят на двор казармы, в котором целый день производятся упражнения солдат, пальба, сигналы и т. п. беспокойный шум». Комнату, конечно, Петр Ильич сменил, но сигнал был им услышан и даже пригодился. Нет худа без добра.

Отзвучали фанфары. Дальше происходит неожиданное. Раздается несколько аккордов духовых инструментов, похожих на глухие удары, и следом за ними из тишины выплывает печальная мелодия, ее поют скрипки, альты и виолончели. Она напоминает глубокое скорбное раздумье. Аккорды духовых, повторяясь в одном и том же ритме, не прерывают мелодии; они появляются на фоне тянущихся звуков. Эта мелодия — одна из песен венецианских гондольеров. Интересно, что почти такую же мелодию и с таким же точно аккомпанементом использовал Лист в своей симфонической поэме «Тассо», она называлась «Оплакивание Тассо».

Чайковский в этой мелодии, мне кажется, тоже оплакивает потерю близкого человека... Движение мелодии ускоряется, она меняется, становится более энергичной, обостренной. Но, не давая ей развиться, возвращаются фанфары. Они добиваются лишь того, что тема скорби во второй раз звучит несколько по-иному, чуть мягче, и, затихая, уходит, словно обессилев.

Затем возникает светлая мажорная песня, юношески чистая и простая. Не ее ли Чайковский услышал через несколько дней после приезда в Рим? «Вчера слышал на улице прелестную народную песнь, которой непременно воспользуюсь», — пишет он фон Мекк. Сначала мелодию песни поют голоса гобоев, как будто объятые легкой дымкой, потом голоса корнетов словно «проявляют» ее, омывают свежестью, и вот весь оркестр весело подхватывает ее.

Это первое сопоставление скорбной мысли с картиной беззаботной веселой жизни улицы, которой дела нет до ваших печалей и жалоб. Солнце все равно всходит на небо, и небо лучится как глаза ребенка, и соки земли стремятся вверх, разрывая почки деревьев. Жизнь стучится и в самые отдаленные, добровольно заточенные в скорбь уголки человеческого сердца.

Опять возникают тяжелые аккорды. Но мелодия печали так и не появляется. Звуки внешнего мира властно врываются в грустную обитель. В четком маршеобразном ритме звучит задорный мотив. Весело перекликаются инструменты оркестра, труба сменяет флейту и скрипки; словно распахивается перед вашим взором многозвучная картина улицы, полной веселящихся людей. И вдруг в толпу вливается новый поток людей, новый оркестр поет певучую мелодию марша. Праздничное шествие постепенно удаляется, исчезает из поля зрения...

Человек опять остается наедине со своими мыслями, и вновь поднимается в нем старая боль. С новой силой захватывают его образы печали — звучит тот самый мотив. Но это в последний раз. Нужно сделать еще одно решительное усилие — выйти на улицу. Нужно забыться среди людей — это единственное средство побороть печаль.

И вот человек сразу попадает в головокружительную атмосферу народного праздника. В оркестре вспыхивает огненная тарантелла. Для того, чтобы выразить стихийно-веселое буйство карнавала, лучшего, чем этот итальянский танец, не придумаешь. Весь оркестр в каком-то вихревом хороводе расплескивает жемчужные искры звуков... Вот вновь появляется уличная песнь. Удивительно парадно и торжественно звучит она. В этом видится некий глубокий смысл — возвеличена простая песня, то есть сама душа народа.

Опять возвращается тарантелла, но теперь она звучит по-иному. Если раньше это был взволнованный острый минор, то теперь ясный мажор... И вот уже она захлестывается наплывом новых звуков в том же стремительном темпе. Как будто происходит удивительный переход от созерцания внешней картины массового празднества к теме внутренней, личной, происходит перемена в самом человеке: просветление и примирение с жизнью... Неожиданно, как будто само собой, родилось сравнение: «Итальянское каприччио» — это не что иное, как своеобразный музыкальный дневник. И еще мне кажется, что в «Каприччио», как и в другой музыкальной исповеди Чайковского — Четвертой симфонии, заключена мысль о том, что только в приобщении к жизни народа источник вдохновения художника, и лишь творческое горение, рожденное этим источником, дает силы человеку для жизненной борьбы, укрепляет веру в себя.

Да, «Итальянское каприччио» — действительно русское произведение, ибо это дневник, повествующий обо всем увиденном и пережитом русским человеком в Италии. Русское даже в том, что для выражения своей печали композитор выбрал распевную протяжную мелодию, близкую по своему духу русским песням.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание