Выпуск № 10 (227) | 1957 - страница 49

сицизма» в музыке третьей части Десятой симфонии. С первых же тактов третьей части неоклассицизм бросается в глаза, так что и «обнаруживать» его незачем.

Дальше А. Николаев прямо перевертывает мою аргументацию. Я говорил, что нельзя возрождать искусство И. С. Баха, не возрождая присущей ему образности (в частности религиозной), и что именно вследствие этого попытка Д. Шостаковича оказалась несостоятельной (другими словами, Д. Шостакович пытался возродить И. С. Баха, отрываясь от некоторых важнейших основ его искусства, возродить формально). По А. Николаеву же, я упрекаю Д. Шостаковича в... возрождении религиозной образности! Вот к чему приводит невнимательное чтение статьи, которая не нравится!

А. Николаев берет под защиту И. С. Баха, подчеркивая, что «передовые советские и зарубежные музыковеды убедительно доказывают, что истинное содержание музыки Баха значительно шире ее "религиозной оболочки"». Конечно, верно, что искусство Баха не исчерпывается религиозностью — в этом смысле «передовые музыковеды» правы. Но общеизвестно, что у нас нередко делались и делаются перегибы. Не так давно Глинку считали революционером-декабристом, объявляли революционером и позднего Достоевского. Музыковеды не раз пытались представить искусство И. С. Баха арелигиозным или даже антирелигиозным. Но это уже грубая передержка. Искусство Баха не порывает с религией, оно религиозно — в том числе и в цикле 24 прелюдий и фуг для фортепиано, хотя, повторяю, не исчерпывается религией. Необахизм, разумеется, не возрождает и не может возродить Баха во всех его чертах, но в необахизме, в частности, не могут не возрождаться известные качества фаталистического (это — наследие религии) или рассудочного (это — наследие философского рационализма) взгляда на мир. В этом опасность необахизма. И в этом же «несовершенства» тематизма и развития у Баха: не гениальности не хватало Баху, а того более реального, глубокого и революционного идейно-художественного мировоззрения, которое было завоевано в конце восемнадцатого и в девятнадцатом веках. Все это — азбучные истины идейной истории музыки; к сожалению, они забываются нашими композиторами и музыковедами.

А. Николаев считает, что финал Десятой симфонии Д. Шостаковича в его настоящем виде, «может быть, достиг большей силы воздействия, чем если бы он создал традиционный фанфарно-торжественный финал, финал "преодоления"». А почему, спрошу я А. Николаева, Д. Шостакович не создал не «традиционный», не «фанфарно-торжественный», а просто сильный и оптимистический финал «преодоления»?

Дальше я опять расхожусь с А. Николаевым (расхожусь не вкусовым образом, а эстетически) в оценке ряда тем Д. Шостаковича. Я не нахожу ни в главной партии первой части Десятой симфонии, ни в побочной партии первой части Седьмой симфонии, ни в теме Largo из Пятой симфонии, ни в теме Интермеццо из Квинтета «мелодий широкого дыхания, глубоко выразительных, рельефных по рисунку». Во всех указанных и им подобных темах дыхание не столько широкое, сколько просто долгое, длинное; вместо глубокой выразительности в них преобладает рассудочность, а вместо выпуклости, рельефности — мелкий, извилистый и как бы бесхарактерный рисунок.

Если же А. Николаев полагает, что «разомкнутость и развивающийся характер симфонических тем — явление, типичное не только для Д. Шостаковича, но и для любого другого симфониста — от Моцарта до Чайковского», то он попросту смешивает разные понятия. Конечно, ни одна подлинная симфония не может состоять из замкнутых тематических ячеек. Но для того, чтобы развивать, надо иметь должный материал для развития, яркий и относительно замкнутый в себе тематический образ. Подобные темы-образы, темы-портреты, темы-чувства весьма присущи Бетховену, Шуберту, Чайковскому, Бородину и другим великим симфонистам. И именно их недостает Десятой симфонии и ряду других сочинений Д. Шостаковича. Упрек А. Николаева в том, что я преднамеренно останавливаюсь на тех музыкальных образах Десятой симфонии, которые мне кажутся неясными

и туманными, неоснователен, поскольку я затронул и сравнительно ясные темы Десятой симфонии.

А. Николаев считает, что я в отношении Десятой симфонии «не решаюсь» произнести слово «формализм». А зачем его произносить? Это слово у нас зачастую применялось как простая кличка, которой награждались самые различные произведения. Не лучше ли обходиться без кличек и стараться выяснить качество и характер музыки по существу? Поэтому никаких «балансирований» в моей статье нет, и если я довольно подробно говорил о профессиональном мастерстве Д. Шостаковича, то из простого стремления быть справедливым.

А. Николаев ссылается на то, что Десятая симфония Д. Шостаковича «получила широкое общественное признание в нашей стране и за рубежом...». Это факт, хотя подлинную степень данной «широкости» еще никто порядком не выяснил. Однако самый факт «широкого общественного признания» — особенно в столь сложную эпоху борьбы идеологий, которую мы переживаем, — не может служить окончательным аргументом. Можно ли, например, на основе «широкого общественного признания» творческой деятельности П. Пикассо оправдывать и возвеличивать присущее ему увлечение живописным абстракционизмом? А между тем именно этот абстракционизм нравится многим зрителям.

А. Николаев пытается охарактеризовать нелюбовь Чайковского к музыке Брамса, Шопена к музыке Шумана, Скрябина к музыке Бетховена как проявление личных вкусов. Между тем мы твердо знаем, что эти и другие виды нелюбви чаще всего вытекали из идейно-художественной борьбы взглядов. При этом Чайковский во многом правильно критиковал суховатость Брамса, а Шопен — субъективизм Шумана. Напротив, Скрябин неправильно критиковал Бетховена. Произошло же это потому, что Чайковский и Шопен были в ряде основных показателей своего творчества более прогрессивными художниками, чем Брамс и Шуман, а Скрябин был неизмеримо менее прогрессивным художником, чем Бетховен. У всех мало-мальски принципиальных деятелей искусства вкусы не произвольны, а имеют эстетическое обоснование.

А. Николаев считает, что Ю. Кремлев «легче обнаруживает свои антипатии, нежели симпатии». Я достаточно ясно высказывал и высказываю свои симпатии как к музыке прошлого, так и к музыке настоящего, но сторонником механической канонизации я не был никогда. Просто мои симпатии и антипатии, видимо, не сходятся с симпатиями и антипатиями А. Николаева.

Непонятно, далее, в чем А. Николаев увидел неуважительность моей критики Десятой симфонии? Я не «осудил» и не «разнес» в этой Симфонии даже те ее качества, которые представляются мне наиболее отрицательными. Я просто стремился указать их место в идейно-художественной жизни нашего времени. Я нисколько не посягал на существование Десятой симфонии, но ставил своей задачей лишь разрушить мнение о ней, которое считал и продолжаю считать ложным.

Цитируя мои слова об «отражении отдельных сторон современной мировой действительности, которое удалось Д. Шостаковичу и в котором он является художником правдивым и ярким», А. Николаев спрашивает: «Разве это не высшее достижение, о котором может мечтать каждый художник?».

Нет, тов. Николаев! Это, конечно, достижение, и я его не отрицал; но это далеко не высшее достижение. Высшим достижением является отражение и выражение самых прогрессивных, самых жизнерадостных и вернее всего ведущих вперед идей нашего времени, т. е. того, чего в Десятой симфонии очень недостает.

Не знаменательно ли, что во всей статье А. Николаева нигде не главенствует идейный критерий оценки музыки (хотя автор и говорит об идейности, человечно-

_________

¹ Кстати сказать, никакого противоречия между частичной правдивостью музыки Д. Шостаковича в Десятой симфонии и присущими этой Симфонии приемами «внешней» драматургии нет. «Внешнее» понимание развития эмоций находится в тесной связи с половинчатостью, «осколочностью» эмоционального мира Симфонии, о которых я писал.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание