Выпуск № 8 (321) | 1965 - страница 40

кратно. Несколько раз приглашала нанести ей визит Леночка Гаврилова, учившаяся в классе Л. Николаева, который благоволил ко мне настолько, что по собственному предложению дал мне gratis несколько уроков контрапункта, что весьма мне импонировало, так как он был учеником Танеева. Сам Николаев, друживший с Глазуновым, мог бы стать нашим посредником. Я сталкивался с Александром Константиновичем на улице, беседующим с моим «куратором» A. Зилоти. Наконец, он ведь очень доброжелательно относился к моему покойному отцу. Словом, возможностей было не мало. Но всякий раз при представлявшемся случае я уходил от возможностей сближения с Глазуновым.

Однажды я встретил Глазунова в семье своего близкого в те годы друга — Шостаковича. Было это в день его рождения — 29 сентября не то 1920, не то 1921 года на Николаевской улице (ныне улица Марата), в квартире № 7, в верхнем этаже большого пятиэтажного дома № 9, расположенного недалеко от Невского. Еще был жив его отец, Дмитрий Болеславович, работник Главной палаты мер и весов, веселый, общительный человек, в любой среде становившийся душою общества.

В тот вечер Глазунов открылся мне с совсем новой для меня стороны — как веселый, склонный к добродушной шутке собеседник. В ответ на несколько восторженных слов, сказанных о его балетах, он вдруг повернулся ко мне всем своим грузным корпусом и не без лукавства спросил:

— А знаете, когда я впервые по-настоящему познакомился с балетом? — Ответом было молчаливое недоумение. Выдержав паузу, с оттенком шутливой таинственности он продолжал:

— Недавно ночью, когда, возвращаясь из гостей, я чуть не провалился у нас на дворе... — и видя все возрастающее недоумение, закончил, — и познакомился тогда с лю-ком (Люком — известная балерина. — B. Б.-Б.).

Тут вспомнился мне рассказ Софроницкого о том, как еще перед поступлением в консерваторию — было ему тогда лет 13 — он присутствовал на курсовом экзамене пианистов в Малом зале. Часть публики, и он в том числе, сидела на эстраде. Стулья тянулись слева, вдоль стены, прямо против открытого рояля. Вышел пианист, начал играть что-то незнакомое. И вдруг мальчик услышал рядом чей-то тихий спокойный голос:

— На четвертую страницу переходит... — Обернулся. И замер. Рядом сидел Глазунов, задумавшийся, медленно покачивающийся в такт музыке.

И снова:

— Вот уже на седьмую страницу перевалил...

И опять:

— Теперь уж к одиннадцатой подходит....

Мальчику очень хотелось сказать маститому соседу что-нибудь приятное. Он думал, думал, долго не решался и вдруг скороговоркой выпалил:

— Как Вы хорошо знаете классическую литературу, Александр Константинович!

— И не мудрено, — все так же тихо отвечал Глазунов, — это моя соната.

Как-то — было это к концу третьего года обучения — я пришел на квартиру Глазунова по одному, как мне казалось, очень дерзкому поводу. Учился я тогда уже не у Штейнберга, а у Сергея Михайловича Ляпунова, очаровательного красивого старика с окладистой седой бородой, по величавой осанке не уступавшего самому Александру Константиновичу.

Между Ляпуновым и мною сразу установилась атмосфера доверия и взаимной симпатии. В противоположность тому, как это было у меня с первым педагогом, я охотно показывал ему свои сочинения, получал дельные указания и советы. Мой новый педагог предложил исполнить на открытом студенческом вечере написанную мною сюиту для двух фортепиано, состоявшую из прелюдии, фуги, вальса, интермеццо и финала. Однако ему не удалось осуществить свое намерение: декан факультета Штейнберг счел «непедагогичным» столь поощрительную меру по отношению к ученику, имевшему в недавнем прошлом весьма сомнительную репутацию в смысле прилежания. Тогда я решил сделать свой собственный вечер для узкого круга близких мне студентов-композиторов и попросить для этой цели в свое распоряжение кабинет директора. С тем и отправился к Глазунову.

Александр Константинович принял меня очень любезно. Мы беседовали с ним в комнате со стеклянным балконом-фонарем, выходящим на улицу, и даже сидели на этом балконе, из окна которого виднелось крыло Казанского собора.

Беседа началась с вопроса о Ляпунове. Я выразил удовлетворение широтой кругозора и эстетических воззрений Сергея Михайловича, сказал, что они оказались для меня совсем неожиданными, что, записываясь в его класс, я боялся консерватизма, узости вкусов, как я выразился, «балакиревской архаики» (Ляпунов был ближайшим и чуть ли не единственным другом Балакирева вплоть до самой смерти последнего).

— Это Вы напрасно, — с несвойственной ему живостью возразил Глазунов, — Милий Алексеевич был пытливым и, в сущности, совсем не таким предвзятым художником, как это обычно себе представляют. Вы посмотрите хотя бы одно только его пианистическое письмо. Оно ведь на уровне самых передовых достижений своего времени и даже нередко предвосхищает будущее. Недаром Альфредо Казелла в 1908 году инструментовал его «Исламея». А в области ро-

манса. Там столько тонкого в вокальной фразировке, в подробностях декламации, что на разработку этих драгоценных зерен хватит усилий многих и многих композиторов.

— Я очень люблю его лермонтовские романсы — «Слышу ли голос твой», «Из под таинственной холодной полумаски», «Песнь рыбки» из «Мцыри»...

— Лермонтов был для него не поэтом прошлого, а поэтом современности, — задумчиво сказал Глазунов, быть может вспоминая свой романс Нины из «Маскарада». И помолчав, добавил:

— Это ведь о себе Балакирев писал «За каждый светлый день иль сладкое мгновенье слезами и тоской заплатишь ты судьбе».

И опять помолчав, вздохнув, повторил: «...слезами и тоской заплатишь ты судьбе». Потом добавил:

— Сергей Михайлович — очень преданный Балакиреву человек. Это надо ценить. А как оба относились к Глинке! Для них Глинка был «святое святых» русской музыки. Сергей Михайлович — большой, очень большой знаток музыки Глинки. Это тоже ценить надо! Учитесь у него этому.

О моих трениях со Штейнбергом и причинах перехода к Ляпунову речи не было. Глазунов деликатно молчал. Я же, зная о его исключительно дружеском расположении к Максимилиану Осеевичу, тоже молчал. Но сказал, что приватно беру уроки фуги у Николаева.

— Знаю. Он говорил мне о Вас. Не пренебрегайте «сухой материей» полифонической науки. Математика — ключ к объяснению всевозможных явлений мира: физики, механики, астрономии; полифония — наша математика, без нее нет настоящего знания музыки, не может быть умения мыслить музыкально.

После столь широкой эстетической преамбулы я не без смущения изложил свою просьбу. Глазунов удивленно на меня посмотрел. По-видимому, с такими просьбами к нему еще не обращались.

— И будут только студенты? — спросил он.

— Только студенты.

— Кто же именно?

— Шостакович, Клеменц, Кенель, Г. Римский-Корсаков, Андреев, Портов, Правосудович, Кауфман, Нельговская, Адлер, Малаховский.

Он улыбнулся, как это ему было свойственно, одними глазами:

— Настоящий концерт! Ну что же, желаю успеха.

И протянул мне записку к коменданту здания о предоставлении своего кабинета на просимый вечер.

Вечер прошел оживленно. Я играл сонату и прелюдии для фортепиано и вместе с Шостаковичем Allegro de concert для фортепиано с оркестром в двухрояльном переложении, а также сюиту для двух фортепиано.

Затем каникулы разъединили всех нас на лето. А осенью я узнал, что Ляпунов уехал в Париж и что класс его передан Василию Павловичу Калафати. Заниматься, однако, мне не пришлось. По настоянию Штейнберга я был исключен из консерватории за пропуски занятий, которых, действительно, было не мало и которые были вызваны необходимостью добывать средства для поддержания семьи: мне пришлось поступить санитаром на военное госпитальное судно, пришвартованное к набережной Невы на Васильевском острове; кроме того, я начал выступать в качестве музыкального критика в периодической печати.

В то время Глазунов часто появлялся на эстраде как дирижер и как пианист-ансамблист. Сезон 1922/23 года проходил под знаком сорокалетия его творческой деятельности. Было много юбилейных концертов: симфонических — в Большом зале филармонии и на летних площадках — в Летнем саду, в Павловске, Сестрорецке; и камерных — в Малых залах консерватории и филармонии, на крупных клубных эстрадах.

Глазунов дирижировать любил. Он охотно, с видимым удовольствием вставал за пульт. Общеизвестно, что, будучи весьма терпимым к критике своей музыки, он очень болезненно относился к недооценке своей дирижерской деятельности. А недооценка была, и притом весьма распространенная. Она переходила в прямую предвзятость в музыкальной среде, в частности в среде консерваторской профессуры и студенчества, не говоря уже о любителях из числа «широкой публики».

Естественно, что такая «настройка» общественного мнения влияла и на меня. В первое время я шел на концерты под управлением Глазунова с известным предубеждением, и оно далеко не сразу исчезло при непосредственном соприкосновении с его дирижерским искусством. А между тем именно об искусстве надо говорить, анализируя по памяти его исполнение собственных произведений со всегда очень ясной, «пространственной» планировкой формы и удивительно пропорциональным размещением динамических и агогических градаций и в особенности его репетиции, тщательные, толковые, немногословные, тонко профессиональные и конкретные по замечаниям, всегда обнаруживавшие наличие продуманного исполнительского замысла.

Нет слов. Дирижирование Глазунова внешне было крайне неэффектно. Он был прямым антиподом темпераментных «артистов фрака и палочки», у которых «театральность» воплощается в их внешнем облике, в свободной и приподнято праздничной манере держаться на эстраде, в выразительной пластике позы и жеста. Как раз этими качествами в самом благородном и ярком их проявлении отличался часто выступавший в те годы и в опере и на симфонической

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание