Выпуск № 8 (321) | 1965 - страница 43

Рисунок Г. Верейского, воспроизведенный на концертной программе

смех двух сидевших поодаль студентов. Неожиданная цезура была, однако, лишь секундной. Я сразу же «подхватил» репризу и доиграл сонату до конца.

Второй экзамен я не сдал. Сонату мне не зачли. Ее форма вызвала споры, так же, как и стиль, выходивший за рамки принятого в консерваторском обиходе того времени. Но меня восстановили в правах учащегося с зачислением на пятый курс, и этим цель моя достигалась. Я торжествовал.

— К кому же, в чей класс Вы хотите пойти? — спросил Глазунов. — К Владимиру Владимировичу Щербачеву, — не задумываясь отвечал я, имея уже предварительную договоренность с будущим педагогом.

И тотчас уловил молчаливую неодобрительную реакцию Александра Константиновича. Уже тогда назревали и неуклонно обострялись разногласия эстетического порядка между ним, Штейнбергом, Житомирским, Климовым, с одной стороны, и Щербачевым и Асафьевым — с другой. И эти разногласия, видимо, стоили ему дорого, болезненно отражались на состоянии нервной системы. Переполненный радостным возбуждением, я не обратил тогда на это никакого внимания. Но когда через день заведующий учебной частью Владимир Сергеевич Григорьев, сам бывший студент-теоретик, проявлявший ко мне сочувственное внимание, показал мне экзаменационные листы с записями Глазунова, где я прочел на одном (по поводу вариаций): «Прекрасные творческие данные. Зачет по первому курсу формы сдан»; и на другом: «Соната показывает сильный творческий темперамент», я преисполнился горячей благодарностью к своему деликатному «опекуну» и задумался о его состоянии.

Состояние это полнее и печальнее представилось мне еще двумя годами позднее, когда я встретился с Глазуновым в Гатчине, куда приезжал навещать проводившего там летние месяцы Николая Петровича Малкова, музыкального критика, заведующего музыкальным отделом журнала «Жизнь искусства».

Малков жил в Большом дворце, неподалеку от помещения, которое занимал Глазунов. Он преклонялся перед авторитетом Глазунова и с горячностью рассказывал мне о нем, о том, как сильно расстроен Александр Константинович положением дел в консерватории, где все больше и больше «берут вверх» Асафьев и Щербачев, увлекающие за собой студенчество и молодых педагогов, а также общим широким наступлением, которое ведет Ассоциация современной музыки (ACM) по всему фронту музыкальной жизни — от театров и филармонии до печати, общей и специальной.

— Но ведь «Саломею» Штрауса ставить стоило. И это удалось не без борьбы, — возражал я.

— «Саломею»-то стоило. И, помните, как мы все ее поддержали? А вот к чему этот «Дальний звон» Шрекера, и бессюжетный, и бесталанный, с грязными гармониями и грязной инструментовкой? К чему кшенековский «Прыжок через тень»? Александр Константинович называет это полным падением музыки. И больше всего его угнетает, что оно проникло в его детище, в консерваторию, где «третируют», как он выразился, традиции Римского-Корсакова, где объявляют русскую классику архаичной.

Возвращаясь с прогулки, мы увидели Глазунова на дворцовом плацу. Он собирался на прогулку и не без труда прикреплял к ноге «шагомер». Вид у него был усталый. В выражении лица — в складках возле губ, в неподвижности взгляда — чувствовались разочарование и горечь. Но, как всегда, один облик его вызывал какое-то доброе чувство.

— Сейчас он работает над фортепианными произведениями, — успел шепнуть мне Малков, — я мельком видел рукописи у него на столе. «Идиллия», посвященная Елене Михайловне Гавриловой, уже закончена. В работе большая прелюдия, видимо, парная к будущей фуге. Это что-то новое в его стиле — уже без «гедонизма», очень строгое, глубокое, возвышенное. Слышал от него намеки, что хочет продолжить Девятую симфонию, начатую еще в 1910 году, и задумывает Десятую. Обе в ре миноре.

Увидев нас, Глазунов приветливо поздоровался и красноречиво развел руками.

— И рад бы побеседовать, да надо идти. Соблюдаю режим. Может быть, составите компанию?

К сожалению, для меня это было невозможно. Я спешил на поезд.

— А жаль. Читал о Вашем успехе в «Ленинградской правде». Что это за Allegro de concert, которое Вы играли нынче в капелле с оркестром Клочкова? ¹

— Это старое сочинение. Я уже от него отошел.

— Зачем же тогда играли?

— Вы не поняли меня, Александр Константинович. Я совсем не отказываюсь от этой музыки. Но сейчас пишу уже иначе. Пошел дальше.

— Дальше пошли? Но куда? Вот вопрос. Что же меня не пригласили?

— Постеснялся, Александр Константинович. Я никого не приглашал.

— Жаль, жаль. Мне интересно, куда идет нынче молодежь. Чем увлекаетесь? Надеюсь, не Шрекером, не Тохом?

— В настоящее время Шимановским. Получил его Скрипичный концерт, его «Мифы». Удивительно поэтичный художник!

— Кароля Шимановского знаю. Ценю. Музыкант отменный. Но с вывертами. В особенности по части ритмики и по части политональных сочетаний. А почему снова ушли из консерватории?

— Обстоятельства жизни, Александр Константинович. Да и, видно, очень неуживчивый я ученик...

— И с Щербачевым не ужились?..

В голосе его послышалась еле уловимая ироническая нотка.

— Дело не во Владимире Владимировиче. Дело во мне.

— Жаль, жаль, — еще раз сказал он, закрепил, наконец, шагомер и, протянув руку на прощание, двинулся к выходу.

Малков тоже простился со мною и со словами:

— Я немного провожу Вас, Александр Константинович, — последовал за ним.

Это была наша последняя встреча.

В июне 1928 года Глазунов уехал лечиться за границу. Это было время, когда влияние АСМа достигло апогея, становилось все наступательнее движение Российской ассоциации пролетарских музыкантов (РАПМ). Трудно даже себе представить, что испытал бы Глазунов, находясь во главе Ленинградской консерватории, в атмосфере активизации деятельности и взаимной борьбы двух организаций, эстетические программы которых при всей своей противоположности были ему равно чужды. Впрочем, кое с чем ему в это время пришлось столкнуться. Примерно за год до своего отъезда, в период постановки в Ленинградском театре оперы и балета «Бориса Годунова» Мусоргского в авторской редакции, Глазунов, как известно, публично отстаивал редацию Римского-Корсакова. Эта его позиция вызвала ожесточенные нападки. К сожалению, предметом спора в то время были не только эстетические проблемы.

Юрий Александрович Шапорин, член правления Ленинградского отделения Драмсоюза¹, председателем которого был Глазунов, рассказывал мне, как на одном из заседаний правления принципиально решался вопрос о размере авторских отчислений с поспектакльной платы в пользу тех или иных лиц, принимавших участие в восстановлении и редактировании первотекста оперы Мусоргского. При обсуждении этого вопроса возникли разногласия. Тогда Шапорин спросил председателя:

— Александр Константинович, скажите, а какой процент отчислялся в пользу Николая Андреевича Римского-Корсакова, в инструментовке и редакции которого «Борис Годунов» шел так давно и так много?

Глазунов поднялся с председательского места и с достоинством произнес:

— Николай Андреевич проделал огромную работу над редактированием и инструментовкой «Бориса Годунова». И сделал это совершенно бескорыстно, единственно во имя памяти своего покойного соратника и друга. Ни какого-либо единовременного вознаграждения, ни тантьемы за спектакли он не получал.

Грустные сведения приходили из-за рубежа о Глазунове. Состояние его здоровья ухудшалось. Ссылаясь на его письма к М. Штейнбергу, Г. Орлову, А. Римскому-Корсакову, М. Чернову, товарищи рассказывали мне, что в последние годы жизни он сильно страдал от водянки, вызывавшей отечность и ве-

_________

¹ Дирижер Павел Васильевич Клочков руководил оркестром Общества любителей симфонической музыки, который выступал один-два раза в сезон в зале Академической капеллы.

¹ Организация, ведавшая в то время охраной авторских прав.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Рисунок Г. Верейского, воспроизведенный на концертной программе

Содержание