Выпуск № 3 (292) | 1963 - страница 63

жение. С критиками я в хороших отношениях, в особенности с братом слепого Гумпрехта, который ввел меня к Энгелю ¹. Господин Рихард Штернфельд, председатель берлинского общества Вагнера, тоже навещает меня. На этом я кончаю, ибо хочу, чтобы письмо ушло сегодня. Итак, я шлю Вам искреннейший привет и жду скорого ответа.

Вашему супругу сердечный привет.

Неизменно Ваш

Гуго Вольф

Берлин
28 февраля 1892

15. К. Вольф

Дёблинг, 29 апреля 1892

Милая, добрая матушка.

Среди всех «верующих», которые будут поздравлять Вас с завтрашним днем, должен, естественно, если и «неверующий», быть также я, хотя институт «дня именин» кажется мне немного устарелым и я давно уже перестаю понимать, почему при господствующем повсюду неверии и определенном безбожии нашей современной христианской цивилизации «дню именин» придается такое особое значение. Кто в наши дни думает еще о своем святом, кто верит в него? У кого среди всех этих лицемеров есть вообще живая вера в божественное, которое следует понимать как высшее проявление человеческого? Взгляните только, например, на «набожных» людей, как они машинально бормочут «отче наш» и «богородицу» и думают, что помолились, когда перебрали четки до конца. Слова, слова, ничего, кроме слов, повторяемых по традиции, как азбука в начальной школе. Такие слова подобны посеву в пустыне, развеваемому ветром, равно как и сами слова, произносимые устами беспутных людей, сказаны на ветер. Как дерево пускает свои корни глубоко в землю, чтобы с силою устремиться ввысь, так и живое слово, предчувствие божественного, должно проникнуть в самые глубины человеческого существа, чтобы оправдалось изречение: по плодам их узнаете их.

Я знаю, дорогая матушка, как Вы серьезно относитесь к вопросам религии, и так как празднование дня именин связано с поэтичными часами моего детства — при этом я думаю о копченой колбасе, моем высшем блаженстве в эти дни, — и этот старый, почтенный обычай не потерял своего очарования в нашу разрушительную эпоху, то примите еще раз мои сердечные поздравления и наилучшие пожелания, которых я приношу Вам в таком множестве, что прошу поделиться ими с моей милой сестрой Кати. [...]

16. О. Гроэ

[...] Издание «Итальянских песен» приходится отложить на неопределенное время, так как я все еще в значительном долгу. При чудесной солнечной погоде и драгоценной тишине, меня здесь окружающей, у меня было бы достаточно досуга, чтобы закончить сборник, если бы дело заключалось только в этом. Но этого мало. Чтобы лишь до некоторой степени оставаться в каком-либо контакте с музыкой, я временами упражняюсь на рояле и делаю при этом удивительное открытие, что мои чувства еще могут реагировать на звук и тон и даже отличать диссонанс от консонанса. Таким образом, для меня еще не потеряна надежда закончить когда-нибудь карьеру композитора в качестве второго Диабелли или Черни. Поздравьте меня с этим. [...]

Траункирхен
10 августа 1892

17. О. Гроэ

Мой милый друг!

Ваше письмо мне переслали из Дёблинга в Траункирхен; вот как давно я переменил место жительства. Если хотите знать точно, я здесь с 17-го мая, где, впрочем, ужасно скучаю. Из этого Вы, естественно, заключите, что я не работаю, и, к сожа-

лению, это так. Я могу, как всегда, заставлять, подзадаривать, соблазнять себя, настойчиво напоминать себе обо всех прелестях и преимуществах работы — ничто не помогает, не выходит, как заколдовано! Для меня равносильно сейчас заговорить неожиданно по-китайски или сочинить что-нибудь.

Это чудовищно! К тому же еще скверная погода, дождь, дождь по целым дням, так что едва различаешь собственные руки. Да, это отвратительно и никоим образом не придает бодрости. Я здесь веду существование устрицы, ибо то немногое, что я читаю, едва ли достойно упоминания. Лишь механические упражнения на рояле еще занимают меня, особенно по вечерам и до глубокой ночи, когда пальцы бегают все легче и быстрее; тогда я иногда развиваю такую технику, что сам ее пугаюсь. Вчера я, например, поздно ночью сыграл с открытым роялем «Полет валькирий» в переложении Клиндворта в бешеном темпе, не задев ни разу неверной ноты. Пальцы летали по клавишам так молниеносно, что мне самому стало страшно. Если бы вчера в полуночный час вокруг меня были бы люди, то они подумали бы, что дьявол музицирует перед ними, так жутко это было слушать. Но, к сожалению, как раз перед людьми я всегда смущаюсь и играю неуверенно, и, таким образом, как пианист я тоже никогда не буду на высоте. [...]

Траункирхен
8 июня 1893

18. О. Гроэ

[...] Весьма позабавила меня критика на оперу Моттля «Князь и певец». В ней дана меткая характеристика музыкальной бесполости директора из Карлсруэ. Впрочем, это характеристика всех наших современных немецких оперных композиторов: они все без исключения принадлежат к виду амфибий: ни рыба, ни мясо, и притом скользкие как угорь, ни за голову, ни за хвост не ухватить. Я очень хорошо могу себе представить затруднительное положение честного критика перед лицом такого явления; впрочем, тот, о котором здесь идет речь, держался отлично и довольно ловко выпутался из этого гнусного дела. [...]

Траункирхен
30 июля 1893

19. О. Гроэ

[...] Раскольников ¹, конечно, страшное, волнующее чтение, а для великогерцогского главного судьи особенно поучительное. В этой книге описаны темные стороны человеческой души, в которые с такой психологической прозорливостью еще не проникал, пожалуй, ни один писатель, а может быть, и ни один судья. На меня эта книга произвела в свое время неописуемое впечатление. [...]

Траункирхен
17 августа 1894

20. О. Гроэ

Милейший друг!

«Поэт» [—], вероятно, не в своем уме! С самого начала пьесы он дает повод к тому, чтобы ее ошикали. Цишишас, цишиши и т. д. и т. д.! Мне при этом приходит в голову старик Рабле, который заставил Панурга жаловаться на свои страдания на всех возможных и невозможных языках, и так как окружающие не могли его понять, то один из них спросил: что за тарабарщина, на каком языке ты говоришь, на языке ботокудов? Приблизительно так же хочется спросить и «духов бури» господина. [—]

Вагнер уже достиг в области звукоподражания всего возможного, когда у него дочери Рейна затягивают столь порицавшееся и осмеянное «вагалавейа»; но то, что Вагнер мог себе разрешить, далеко еще не дозволено господину. [—] Меня не удивило бы, если бы публика, возбужденная вызывающим пением духов бури, единодушно подхватила этот мотив и весело загорланила: «ты шипишь и я шиплю, мы шипим, циши, циши, циши шишишиши», занавес падает, и потехе конец. Прочтите же эту стряпню, и Вы с содроганием увидите, до чего дошла эта пачкотня в поэзии. И подобная мазня смело именуется поэтическим либретто и дерзко ставится рядом с поэтическими произведениями Вагнера.

О ты, окаянное отродье «поэтов» с твоим гнусным тщеславием и дьявольским ослеплением! В один мешок вас всех и потопить в ядовитом болоте, там, среди жаб и омерзительных червей, вам место; вы притворяетесь, будто близки солнцу, луне и звездам, а они должны были бы погаснуть от стыда и печали, если бы они не были

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание