Выпуск № 12 (289) | 1962 - страница 44

такого не знал еще: разве кто-нибудь когда-нибудь жалел его? Не подвох ли это еще более злейший, чем брань и презрение?

От этой «догадки» еще больше распаляется он хулой и злобой. Словно кистенем, взмахивает кулаком перед лицом невесты:

— Только больно ты не радуйся... —

но опять стихает, безвольно падает рука, кулак разжимается: не в силах Гришка оторвать глаз от невиданного еще, незнакомого ему света глаз Февронии, защищается он от них горькой жалобой:

— Горе лютое завистливо,
Как увидит и привяжется, —

и снова наливается злобой, истошно вопит:

— Ай в горе припеваючи, —

и снова изумленно глядит, «рассматривает» доброту, ласку, не может осознать ее, не может понять и от этого наливается волчьей ненавистью, не отрывая глаз от лица Февронии лезет к ней в возок и орет:

— Говорят тебе, не важничай!

На него набрасываются, тащат, а он раскидывает всех не силой богатырской, а злобой неистовой и орет, орет:

— Ин сама еще напросишься,
Чтобы взял тебя в зазнобушки...

На Малый Китеж налетают татары. Убивают, полонят народ. Ищут предателя, кто указал бы дорогу на Большой Китеж. Волокут обезумевшего от страха Гришку. Бросают его к ногам ханов:

— Пощадите, ой, помилуйте! —

мелкой дрожью молит голос, мелкой дрожью бьется тело, мелкой дрожью прыгают глаза, трусость жалкими гримасами бьет, перекашивает лицо:

— Ой, на что вам бражник надобен?

Ханы:

— Так и быть тебя помилуем,
Золотой казной пожалуем.

Дернулся Гришка с земли, хотел было перекреститься — тут же спохватился, застыл в ужасе. И поползла недоверчивая, угодливая улыбка, фальшивая и отвратная. Шея вытягивается все длиннее и длиннее, тянется к ханам вопросом и, поняв, наконец, чего хотят от него, сламливается пополам. Тяжело падает на грудь всклокоченная голова. И точно один он и никого вокруг нет, говорит с собой, поет мертвым ртом:

— Не под силу Гришке грех такой.

А ханы уж грозят пытками нечеловеческими:

— Кожу прочь сдерем с живого!

В муках корчится Гришка, распластывается по земле, словно спрятаться, зарыться в нее хочет:

— Смерть моя! как быть? Что делать мне?

Коршуном налетели татары на Гришку, схватили безжизненное тело, поволокли, как чучело, с диким криком «Гай!» рассыпались. Набатом гудит оркестр.

И вдруг ожило чучело: Гришка разом осадил татар, разом перекрыл их орово громовым, истошным голосом:

— Стойте, нехристи безбожные!

Богатырской силой ли, трусостью ли отчаянной вырывается Кутерьма из цепких рук татар

ских и из глубины сцены несется на самую рампу. Несется исступленный, глаза во все лицо, несется на подвиг ли? на грех ли? А за ним татары, вскинув кривые сабли, палицы, ножи, несутся, настигли, окружили, занесли смерть над ним и... застыли все в долгой паузе. И только скрипка на фоне валторнового аккорда поет тему-попевку Кутерьмы, поет piano, ritenuto росо и замирает, повиснув безмолвной слезой.

О, какая мученическая мука бьется в застывшей фигуре Гришки, в белом как мел лице, в губах... губы зашевелились, задергались «м-м-м...» и заговорили, наконец, запели тихо, чуть слышно, с тоской неописуемой:

— М-м-мук боюсь-сь-сь... —

и тянется «сь-сь-сь», зуб на зуб не попадает в трусливой дрожи от беды негаданной. Снова долгая пауза, на этот раз — фермато... и снова скрипка плачет ritenuto росо... И вдруг:

— Ин быть по-вашему! —

отчаянно отмахнулся Гришка от занесенной над ним смерти, содрогнулся от своего иудиного предательства, и снова пауза.

А потом юродивый, раздавленный и потерянный, маленький и сгорбленный, до боли в груди жалостливый:

— А и память моя вечная
Со Иудой заодно пойдет.
· · · · · · · · · · · · · · · ·

Опустился занавес. Не могу прийти в себя. И все вокруг. Какой невиданный, неслыханный артист... Да, а какой же у него голос? По-моему, великолепный, мощный, выразительный. Голос такой, каким должен быть голос Кутерьмы Римского-Корсакова. Лучшего голоса и не может быть! Только такой — Гришка-бражник, Гришка-предатель. Только такой!..

Первое впечатление от Ершова в Кутерьме было настолько грандиозно необычным, настолько захватывающим и покоряющим, что каждый следующий спектакль ожидался с трепетным волнением, как чудесный и радостный праздник. Впечатления не бледнели, а утверждались. Можно было уже как-то разбираться в основах мастерства этого интереснейшего артиста, удивляться его поразительной пластике, выразительности пения и, что самое главное, их гармоническому сочетанию, воплощающему, а может быть, и дополняющему партитуру композитора. И наслаждаться, наслаждаться на каждом новом спектакле непосредственным вдохновением, всегда щедро одарявшим его.

Вот привел он темной ночью татар к озеру Светлый Яр, на противоположном берегу которого стоял Большой Китеж. И уже всю дорогу в ушах его «гудел-ныл» колокольный звон, «словно бил по сердцу самому».

Вот привязали его татары к дереву. Разожгли костры, делят добычу, спорят ханы из-за Февронии, пьянствуют. Хмельной сон свалил, разметал всех где попало.

В неверных отблесках костров, словно распятая, выплывает и теряется привязанная к дереву фигура Гришки. Скорбно плачет-причитает Феврония. Догорают костры. Затихает девушка. Молчит оркестр.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание