Выпуск № 12 (289) | 1962 - страница 43

неожиданно приподняв шляпу то ли передо мной, то ли перед лошадыо, незнакомец повернулся и зашагал прочь...

— Боже мой! кто это? — невольно воскликнул

— Ершов, певец Мариинского театра, — ответил кто-то стоявший рядом.

— О-о-о, если это Ершов, если он такой, так пусть я буду «у-у-у, Ершов этакий!».

И я побежал в Мариинский театр покупать билет на ближайший спектакль Ершова.

Интерес, который вызвал во мне Ершов-человек, какой-то, я бы сказал, активно-творческий интерес, заставил меня чуть ли не бегом взлететь на галерку театра, под самую крышу. С птичьего полета осмотрел я весь «голубой зал», музыкантов, заполняющих оркестровую «яму», красивый головинский занавес, и ожидание, волнующее и торжественное, переполнило меня до краев. Я не стану описывать впечатления от музыки первой картины «Сказания о граде Китеже». Она захватывает с первых же тактов дыханием природы: шорохами леса, щебетом птиц и лирическим пафосом гимна Февронии весеннему обновлению мира, нежной мелодией, восторженным ритмом песни любви «исполать тебе, княгинюшка...».

Но вот вторая картина.

Площадь Малого Китежа. Торговые ряды: мужики, бабы, ребята, нищая братия и лучшие люди. Толпа шумит, толкается, кружится. Поводырь играет на дудке, медведь пляшет, народ хохочет. Гусляр поет — народ слушает. И снова шум, и снова смех, и пляс, и толкотня. Город Малый Китеж в ожидании овадебного поезда.

Смотришь на сцену — отвлекаешься от музыки, начинаешь слушать музыку — забываешь про сцену. Но вот произошло что-то непонятное: музыка стала зримой.

Слева, из дверей корчмы, вытолкнули какогото пьяного, и этот пьяный словно вобрал в себя всю несущуюся из оркестра музыку. Господи, кто же это?

Выпихнули пьяного, он почти упал, вскочил, зашатался, помчался куда-то вперед, снова чуть не упал, нелепо вскидывая руку, ногу, помчался вдоль всей рампы, по дороге едва не свалился в оркестр и при всем этом «пригоршнями» кидал в зрительный зал, ко мне на галерку музыку.

Я уже не спрашивал соседей, кто это: я его узнал. Ершов сразу и безраздельно завладел залом.

Чудом не свалившись в оркестр, пьяница удержался на ногах каким-то контрдвижением и застыл в этой позе как восклицание, похвальба — вот он, я! Что и получает подтверждение фразой, a cappella лучших людей:

— Вот и бражник Гришка...

Лихо приподнятая нога целый такт как бы ищет место, куда бы вдарить посильней, и на sforzando «празд-ну-ет» вдарила с силой, и еще раз на втором sforzando «сам себя не помнит» — другой ногой еще сильнее, и уже вместе с оркестром, именно вместе, словно сговорились, словно вся тема этого пьянчуги (скрипичный пассаж и трель) возникла от бесшабашного прыжка. Гришка этакой кутерьмой-петрушкой завертелся, подпрыгнул и, лихо подбоченясь, вновь остановился, застыв столь же внезапно, как дернулся

на последнем sforzando си-мажорного трезвучия:

— Нам-то что?..

И вдруг стонам прорвалась тоска смертная, горе неизбывное, кабацкая доля страшная:

— Мы ведь люди гулящие!

На паузе перед «кто дал меду корец» (f, tempo!) Кутерьма — Ершов рывком сорвался с места, затрясся весь не то в злобе, не то в зависти, а может быть, и в пьяной бесшабашности и... пошел, и пошел отбивать железный ритм ногами, отчеканивать каждую ноту, словно звуками гвозди вбивая, вызывающе и заносчиво выкрикивая отдельные слова, да еще каким-то особым разнузданным движением всего тела, растопыренными пальцами подчеркивал свое как хочу, так и делаю!

А лучшие люди уже смекнули, кого им подкупить, чтоб опорочить «невесту без роду, без племени». Гришка слушает их изумленно, подслеповато щурясь, продолжая по инерции (на двух оркестровых sforzando) свои пьяные скоморошьи подергивания.

— Ты ступай в корчму заезжую,
Пей вина, пока душа берет!

Получив копейки, Гришка озорно подбрасывает их, и они позванивают не то у него на ладони, не то в тембре оркестровых аккордов. Нищая братия обрушивается на «бражников», наступает на Гришку, теснят его, гонит, проклинает:

— На земле не знать им радости,
Царства не видать небесного.

И Гришка — Ершов, этот забулдыжный пьяница — все на свете «трын-трава», вдруг трусливо озирается, съеживается, сгибается, горбится, становится меньше. Перестал кривляться, будто отрезвел и застыдился, лютая тоска скривила лицо нестерпимой болью, полилась из глаз, зазвучала в голосе:

— Не видать, так и не надобно.
Нам ведь к горю привыкать не стать.

Надрывная русская жалоба запричитала, разлилась горьким стоном:

— Как в слезах на свет роди-и-и-ли-ся.

Почти умолк оркестр, и лишь гобой тихо плачет вместе с пьяницей:

— Так не знали доли и до поздних лет!

Вдруг схватил себя за горло Гришка, заметался как зверь в клетке, взвыл от боли... Но вот, видимо, поборол злодей-тоску, ухмыльнулся:

— Эх, спасибо хмелю умному!
Надоумил он нас, как на свете жить,
Не велел он нам кручиниться...

И снова завертелся как бес, пошел вприпляс, руки вывернул, пальцы растопырил, завопил, перекрывая мощное tutti оркестра:

— Пропивай же все до ниточки,
Не велик сором нагу ходить, —

и понес в кабак за мерзость полученные копейки.

Что же это было? Явь или театр? Уличная кабацкая сцена, беспорядочный пьяный разгул из жизни, столь же натуральный, как у дверей пивной, или созданная высоким искусством большого художника звучащая живопись, скульптура в движении, в ритме, в красоте музыки, в гармонии? Что это было?

Не спускаю глаз с крылечка корчмы. И вся галерка тоже. Ершов, миленький, родненький, появись скорей!.. И он появляется из дверей — на длинном пассаже струнных, — будто солирующий и необыкновенный инструмент, заброшенный дирижером из оркестра на сцену, который великолепно поет свою веселую и пакостную песню:

— Братцы, праздник у нас,
В сковородки звонят.
· · · · · · · · · · · · · · · ·
К нам невесту везут,
Из болота тащат;
· · · · · · · · · · · · · · · ·
А и шуба на ней
Из мышиных хвостов...

Ершов плясал эту русскую с виртуозным блеском и творческим вдохновением, но ведь он же одновременно и пел! И пел тоже с виртуозным блеском и творческим вдохновением.

А как же дыхание? Оно непомерно. И натренировано, очевидно, предельно, если позволяет ему так петь и так плясать.

Разливанное море бесшабашного веселья и в то же время действенная направленность: Гришка отрабатывал кинутые ему копейки: поносил и хулил невесту. Галерка неистовствовала — ладони горели, голоса осипли.

Народ приветствует свадебный поезд с невестой Февронией. Не подпускают к ней Гришку. А тот рвется облаять ее. Но вот она заметила его:

— Подойди поближе, Гришенька.

Нахально выпятив пузо, на выделывающих пьяные кренделя ногах Гришка подходит к Февронии и, тыча ей в лицо «пляшущие» пальцы, оскорбительно растягивая слова, бросает:
— Здравствуй, здравствуй, свет княгинюшка!
Хоть высоко ты взмостилася,
А уж с нами ты не важничай:
Одного ведь поля ягоды.

Но вместо ответа встречает чистый, жалеющий взгляд девушки и недоуменно сникает —

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание