Выпуск № 12 (289) | 1962 - страница 45

Поднял голову Гришка, смотрит на Февронию, шепчет ей:

— Слышь ты, девица...
· · · · · · · · · · · · · · · ·
Не побрезгуй окаянным...

Недвижно привязанное тело, но полыхают адским пламенем в глазах его догорающие на земле костры, сжигают мохнатую душу, заливают злодей-тоской. И все гудит и гудит в ушах, в темени.

— И почто звонит не вовремя? —

как искалеченный мальчонка спрашивал он у давно забытой и памятью потерянной родной мамоньки. Не слышит звона Феврония. А мы слышим назойливые терции в переливчатых сочетаниях арфы, флейты, валторны, фагота, имитирующих колокольное гудение, и еще слышим и видим тягостную, «словно обухом по темени», муку помутневшего от неумолчных звуков разума, преследовавших Гришку всю дорогу. Не уйти от этих звуков несчастному.

— Малым-мало пожалей меня! —надрывно плачет голос.

Жалеет Феврония Гришкину душу. Сжимает горло ершовская злодей-тоска и у нас на галерке, и в ярусах, и внизу, в партере.

Всю фразу росо piu lento Ершов пел постепенно замедляя, с чуть заметным характером причитания, акцентируя третью четверть каждого такта:

— ...Шапку мне надвинь-ка на уши,
Чтоб звону мне не слышати,
Чтобы грусть мою, тоску избыть.

Неподвижность Гришки Ершов подчеркивает едва заметными движениями, очень точно угаданными в музыке: встряхиванием головы, закидыванием ее назад, настороженным вслушиванием в некоторые звучания оркестра.

Не спасает Гришку надвинутая Февронией по самые уши шапка. Все сильнее нагнетает оркестр неумолкающий звон в нечистую Гришкину совесть. Разламывается голова его, нет больше мочи терпеть эту подлую муку, вырывается она надсадным голосом:

— Гудит, гудит проклятый звон!
От него никак не скроюся!

На синкопическом fortissimo оркестра Ершов в смертельном отчаянии скидывает с головы бесполезную шапку, бешено вертит, трясет головой все быстрей и быстрей, словно перегоняет мчащуюся музыку; перегоняет колокольный набат, силится оторвать себе голову и сбросить, сбросить ее вслед за шапкой, чтоб никогда больше не слышать проклятую беду свою — колокол. Неистовое crescendo тряски обрывается вместе с оркестром на sforzando, и после небольшой как бы недоуменной паузы Гришка вдруг скороговоркой, тихонечко шепчет страстно и трепетно:

— Отпусти меня, княгинюшка,
Разреши мне узы крепкие,
Дай уйти от мук татарских,
Хоть денек еще помаяться!

— и дальше, уже не меняя динамики и интонации, признается Февронии, что оклеветал ее:

— Как повел я рать татарскую,
На тебя велел всем сказывать...

Неслыханную, кощунственную исповедь Ершов преподносит как бесовские козни, опутавшие его разнесчастного...

В ужасе закрывает лицо Феврония:

— Ой, страшно, Гришенька!
Гриша, ты уж не антихрист ли?

Что ты, разве для Гришки такая почесть — быть антихристом? Безмерно удивляется он и поспешно:

— Что ты? что ты, где уж мне?..

— почти сплевывает. Молчит. И дальше, поясняя, речитирует:

— Просто я последний пьяница.
Нас таких на свете много есть, —

стирает себя с лица земли, уподобляясь самому последнему червю. «Вползает» замедлив в росо più lento, вздрагивает вместе с оркестровым sforzando и поет каким-то особо красивым русским bel canto в мистическом экстазе свою безнадежную молитву не богу доброму, а злодей-тоске:

— Слезы пьем ковшами полными,
Запиваем воздыханьями.

И уже растет, растет из этой «молитвы» одинокого пьяницы страстный клич отчаянья ко всем несчастным и обездоленным, несется он через леса дремучие, через села разоренные, в западни кабацкие... но не может окрепнуть, рассыпается... И снова наливаются безумием глаза Гришки: гудит проклятый колокол, и он вновь подхалимничает перед Февронией, и вновь просит ее, и кликушествует, и сатанеет. Знакомые попевкм подаются то отрывисто, то плавно, контрастно, вне логики — состояние невменяемости чередуется с проблесками рассудка, без перехода. Смена душевных настроений убыстряется, становится все более и более внезапной. Музыка, исторгавшая ранее пьяную удаль, злую наглость, бессилие дерзости, скорбную зависть, окрашена другими интонациями. По мере того, как искажаются мелодии, приобретая звучащую «уродливость», сознание Гришки мутнеет, «ползучие» звуки, увеличенные кварты, уменьшенные квинты, интервальные скачки — вся музыка растущего

безумия выражена в интонациях ершовского пения выпукло, почти осязаемо.

Срезала Феврония веревки, опутывающие Гришку. Свободен он. Дикий крик безмерной радости, какой не знал еще в своей разнесчастной жизни, несется из сердца возликовавшего Гришки:

— Ой, голубчики, на воле я!

Не страшны ему лютые татары, распрямляет Гришка плечи, будто и вправду человеком стал, рывком бросается в лес бежать, бежать скорее, но... опять забил колокол в ушах его, пошатнулся Гришка, закачался:

— Ходуном пошла сыра земля... —

и рухнул оземь (fortissimo оркестра в конце четырехтактового быстрого пассажа струнных). Лежит ничком на всем протяжении lunga assai tremolo. Подымается медленно под тяжестью думы, под тяжестью страшного решения:

— Головою в омут кинуся, —

вскидывает неживыми руками и стрелой летит к озеру, но и тут останавливается вдруг как вкопанный, будто наткнулся на стену, стоит, не может оторваться... Солнце взошло над озером. Золотом отражается в нем невидимый на том берегу спасенный Китеж-град. Праздничный колокольный звон несется все громче, все торжественней. Даже и смерть не приняла Гришку.. Пятится он от непостижимого видения, от уже настоящего благовеста, пятится до самой авансцены, и, когда оборачивается к нам лицом, видим мы не Гришку-пьяницу, а морду бесовскую, безумную и лукавую:

— А-ха-ха! —

исступленно, мелким бесом рассыпается он, зыркая невидящими глазами, стучит козлиными ногами. Хватает Февронию за руку и уволакивает ее с откуда-то взявшейся силой куда-то подальше в болото, в чащу, в тьму. Дикий свист и вопль:

— Га...а...а!.. —

нависает и тянется кровавым следом.

Последняя ершовская картина. В глухой болотной чаще пробираются Феврония и Гришка. Унесенное им из предыдущей картины бесовское безумие получает здесь свое прихотливое развитие и завершение. Все, что несла в себе до сих пор ершовская партитура роли в разрозненных и гармонических проявлениях характера, в этой картине заново перегруппировалось в некое новое качество как трагическое и в то же время логическое завершение образа.

Силой своей веры удается, наконец, Февронии «утишить», прояснить сознание то злобствующего, богохульствующего, то заговаривающегося, впадающего в безумие Гришки. Покорный, с жалкой надеждой устремляется он к единственной своей заступнице:

— Ну, давай молиться, если хочешь...

Повторяя за Февронией слова молитвы, он заражается ее экстазом, преображается лицом, страстная мольба звучит в голосе, спокойно тело. И вдруг уйдет куда-то ясный взгляд, тенью мелькнет недоверчивая и хитрая улыбка, замолкает Гришка, перестает слушать девушку, пугливо озирается и вдруг увидел его, своего беса, которого страшился, кому всю жизнь поклонялся, звал и бежал от него. И нет человека: безумие разлилось в глазах, искривило лицо, вывернуло руки и ноги, согнуло тело и пошло ходуном в пляске бешеной, в свисте дьявольском, в непристойной песне шабашной. Кружится Гришка неистово, кланяется в пояс своему бесу-барину, ползет перед ним на четвереньках и кружится, кружится, кружится.

Упал. Кричит:

— Страшно! Сирой меня, голубушка,
Грудью, грудью защити меня!

Бросается к Февронии, прячет голову у нее на груди — обрел покой, на секунду застыл. Прошла секунда, завертелась голова, замахали руки, словно на сковороде Кутерьму жарят, вскочил окаянный, разнесчастный:

— Где бежать? Куда я скроюся? —

завопил на весь божий свет и исчез...

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание