руку... Последний отказался пожать ее и даже вызвал Дягилева на дуэль. Хотя дуэль и не состоялась, я помню, какие тягостные минуты пережил тогда Дягилев.

Два старых друга отныне стали врагами навсегда. Примирения, которое принесло бы столько пользы балету и балетной музыке, так и не произошло. Равель отказался от сочинения балетов (нельзя же именовать балетом «Болеро», написанное в 1928 г.)¹.

Впрочем, надо упомянуть номер «Фанфары» из детского балета «Веер Жанны», написанного группой композиторов для домашнего спектакля у г-жи Рене Дюбост. Дивертисмент этот потом ставился в Опере.

Как человек (несмотря на все измены, он все же оставался верен своим друзьям) и как вдохновитель крупнейшего театрального предприятия, Дягилев был глубоко огорчен этой ссорой. В 1929 г., устав от «музычки», которой часто приходилось вопреки его воле довольствоваться для балетов, Дягилев обратился к Роберту Брюсселю с просьбой помирить его с Морисом Равелем.

«В последний раз, когда я его видел, — писал Брюссель в «Revue musicale» в 1930 г., — мы завтракали с Вальтером Нувелем в ресторане на одном из бульваров. Он попросил меня быть посредником между ним и одним большим музыкантом, с которым он желал возобновить сотрудничество после того, как несколько пренебрег им. Это возвращение к былым привязанностям потрясло меня. По-новому представала истина перед этим человеком, который был провидцем, а теперь шел словно ощупью. Он спрашивал меня о произведениях, о композиторах и, как в былые времена, мы занялись поисками новых имен, вспоминали балетные спектакли.

Без всякой задней мысли я заговорил о тех опусах, которые он когда-то прославлял и по поводу которых у нас были разногласия. Он обратил ко мне отяжелевшее, утомленное, печальное лицо с потухшими глазами, вставил монокль я сказал, горько усмехнувшись: "Довольно музычки!" После этой резкой реплики он ушел. Больше мне не пришлось его видеть».

19 августа 1929 года Дягилев скончался, так и не помирившись с Морисом Равелем.

МАРГЕРИТ ЛОНГ

Вспоминая Равеля...

Вспоминая о долгам я тесном сотрудничестве с Морисом Равелем, я хотела бы напомнить о некоторых чертах, которые помогут лучше понять и больше полюбить этого человека и его творчество.

Ни один артист не был столь неуязвим к опасностям славы, как Равель. Не то, чтобы он оставался нечувствительным к успеху, но не было у него ни тщеславия, ни самодовольства; от них Равеля предохраняли достоинство художника и возвышенность его идеалов. Ничего не делая для того, чтобы снискать одобрение публики, подчиняясь лишь внутренним побуждениям, выполняя свою задачу с непоколебимой твердостью, он не придавал значения своей популярности, возраставшей с каждым днем. Никакие триумфы не могли нарушить его спокойствия, воздействовать на его независимость. Благородство устремлений, неустанные поиски совершенства, добросовестность в работе, так же как и справедливое сознание своего таланта, — все это способствовало сохранению душевной сдержанности, естественной простоты. Нелюбовь к надуманному оригинальничанью, произволу, безрассудству побуждала его выдвигать на первый план точность, правильность текста, предостерегала от невыполнимых замыслов.

И неудивительно, что Равель, столь чуждый соблазнам легкости письма, будучи всегда на стороне против всего, ведущего хотя бы к самым незначительным компромиссам, следовал своим путем, храня верность своим убеждениям.

Стало быть, не рисовкой, не прихотью были его великолепное равнодушие к модным течениям, непреодолимое стремление к независимости, несмотря на все оказываемые ему почести.

Когда после самых восторженных оваций Равель казался словно отсутствующим и приходи-

_________

¹ Замечу здесь, что еще в 1916 г. Дягилев собирался ставить в Лозанне «Естественные истории», но не осуществил свое намерение.

лось буквально заставлять его выйти на эстраду и поклониться, это совсем не означало, что он безразличен к восхищению публики: в эти минуты он все еще продолжал слушать свою музыку.

Те, кто хорошо знал Равеля, не считали его легендарную рассеянность чем-то предумышленным. Правда, порой она приобретала поистине странный колорит, но хорошее настроение и счастливый характер позволяли ему потешаться над собственным безрассудством. Ом забывал свой багаж, терял железнодорожные билеты, часы, письма, это случалось при каждой поездке и порой приводило к весьма досадным недоразумениям. «Мы накопляем воспоминания», — говорила я, и оба мы смеялись...

Вот один любопытный эпизод. Однажды в Праге Равелю понадобилось во чтобы то ни стало раздобыть хрустальный флакон какой-то особой формы и выделки — в подарок матери его любимого ученика Ролан-Манюэля. И хотя вечером у нас был концерт, нам пришлось обежать буквально весь город. Мы вернулись в отель, изнемогая от усталости, но Равель был счастлив, что нашел желанную безделушку и сможет привезти ее другу, к которому питал почти сыновнюю привязанность.

А спустя несколько месяцев я увидела у него драгоценный пакет нетронутым. Равель забыл вручить его своей приятельнице...

Из подобной забывчивости нельзя делать вывод о безразличии. Сдержанный, скрытный, всегда державший на почтительном расстоянии назойливых, докучливых людей, он был самым верным, самым нежным, самым преданным другом, для своих близких. Его внешний облик, его причуды, любовь к парадоксам часто способствовали распространению легенды о «духовной холодности» Равеля. Но, вопреки видимости, у этого великого пленника совершенства была нежная и страстная душа, ранимая при малейшем потрясении. «Не надо раздирать себе грудь, если хочешь, показать, что у тебя есть сердце», — говаривал он. И сраженный неумолимой болезнью, постепенно погружавшийся в безмолвие, Морис Равель переносил это трагическое испытание с непоколебиг мым и гордым достоинством. <...>

<...> В шедеврах, созданных гением Равеля, заключено то лучшее и ценнейшее, чем обладает французский народ. Иные почитатели еще в давние времена оказались провидцами. Тридцать три года тому назад в письме к Полю Леону, которое мы публикуемс разрешения его автора, Ромен Роллан предугадал судьбу Равеля. <...>

«Пятница, 26 мая 1905 г.

Дорогой господин Леон,

Я прочел в газетах, что вопроса о Равеле не существует более. Полагаю своим долгом сказать Вам (дружески и строго между нами), что вопрос этот существует и не может быть обойден. Я безусловно не заинтересован в этом деле. Я не являюсь другом Равеля. Могу даже сказать, что у меня нет личной симпатии к его изощренному и утонченному искусству. Но справедливость заставляет меня заявить, что Равель нетолько подающий надежды ученик; уже теперь он один из самых видных молодых, мастеров нашей школы, а их не так уж много. Я нисколько не сомневаюсь в добросовестности его судей; я не ставлю ее под вопрос. Но тогда это означает осуждение навек всех этих жюри; я не понимаю, для чего так упорно сохранять школу в Риме, если двери ее закрываются перед теми редкостными художниками, которые обладают какой-то оригинальностью, перед таким человеком, как Равель, который был представлен в концертах Национального Общества произведениями гораздо более значительными, чем все те, что можно требовать для экзамена. Подобный музыкант сделал бы честь конкурсу; и если даже несчастная случайность, которую я с трудом мог бы уяснить себе, привела к тому, что его сочинения были либо показались слабее сочинений конкурентов, его все же следовало бы принять вне конкурса. Случай этот несколько напоминает о том, что произошло с Берлиозом. Равель пришел к экзамену на Римскую премию не как ученик, а как композитор, который уже проявил свои способности: меня изумляют композиторы, отважившиеся судить его. Кто же, в свою очередь, их осудит?

Простите, что я вмешиваюсь в дело, которое меня не касается. Долг каждого — протестовать против приговора, пусть даже он соответствует букве закона, если он оскорбляет подлинную справедливость и искусство. И, поскольку я имею удовольствие

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

МАРГЕРИТ ЛОНГ

Вспоминая Равеля...

Содержание