вступать в беседу с незнакомой мне девушкой. Расплатился, поклонился так, что приветствие могло быть отнесено и к продавцу, и к собеседнице, и вышел.

Примерно года через два я встретил эту девушку в доме своего консерваторского товарища. Мы разговорились, вспомнили встречу в нотном магазине. Она упрекнула меня в необщительности вполне, впрочем, дружелюбно. Когда расходились, хозяева дома попросили меня ее проводить. Путь наш лежал на Казанскую улицу, дом 8/10. Девушка оказалась пианисткой Еленой Михайловной Гавриловой. Она жила в квартире Глазунова со своей матерью Ольгой Николаевной Гавриловой, ставшей впоследствии женой Александра Константиновича.

Самого Глазунова в первый раз я увидел на приемных испытаниях при поступлении в консерваторию в сентябре 1919 года. Дело происходило в уже описанном мною директорском кабинете, возле которого в узкой приемной толпились поступающие новички и сопровождающие их родственники и друзья.

Обстановка была необычной — романтической и грозной. Пушки ухали так, что дрожали оконные стекла и рамы. Это кронштадтские форты и корабли Балтийского флота отражали атаки банд Юденича, подступавших к Петрограду и уже захвативших Детское село. В городе была приподнятая, чуть тревожная атмосфера.

Среди поступающих особое внимание на себя обращали уже немолодой морской офицер, маленького роста, подвижный, экспансивный, сочинения которого произвели на экзаменационную комиссию сильное впечатление, и мальчик в матросском костюме, хрупкий и нежный, с еще совсем детским выражением лица, казавшийся даже младше своих тринадцати лет. Через стекла очков взором ясным и светлым, устремленным куда-то внутрь, погруженным в мир мысли, смотрели серые дымчатые глаза. «Жуков» называли первого из них, указывая на него как на неоспоримого кандидата в студенты консерватории. Второй — Митя Шостакович. Он поразил всю приемную комиссию и слуховыми данными и ярким композиторским дарованием, отчетливо обозначавшимся в восьми маленьких фортепианных прелюдиях, сыгранных им с простотой и уверенностью.

Каждый из вновь поступающих входил в кабинет директора поочередно, по вызову. Я не слышал, как экзаменовался, как играл Шостакович. Мы познакомились с ним уже в классе Максимилиана Осеевича Штейнберга, в котором завязалась на несколько лет наша крепкая дружба. Но уже в день экзамена все знали о восхищении Глазунова и передавали друг другу его отзыв, в котором дарование мальчика, поступающего в консерваторию, приравнивалось к моцартовскому.

С этого дня благожелательное внимание Глазунова не покидало Шостаковича, учившегося по двум специальностям — композиции и игре на фортепиано. Маститый «патриарх» русской музыки пристально и зорко, от выступления к выступлению, от экзамена к экзамену, следил за развитием юного музыканта, давая ему лаконичные и четкие характеристики. Весною 1920 года, в конце первого учебного года, он отмечал пианистические успехи Шостаковича такими словами: «Выдающееся музыкальное и виртуозное дарование. Передача уже довольно самостоятельная и зрелая». Годом позже он писал на экзаменационном листе: «Отличный музыкант, несмотря на юный возраст. Надо удивляться столь раннему развитию», а в 1922 году шестнадцатилетний Шостакович-пианист характеризуется Глазуновым как «из ряда выдающийся по таланту музыкант с прекрасной, не по летам развитой техникой», в игре которого видна «передача вдумчивая, полная настроения». Параллельно Глазунов делает записи о композиторском развитии Шостаковича. «Исключительно яркое, рано обрисовавшееся дарование. Достойно удивления и восхищения. Прекрасная техническая фактура, интересное и оригинальное содержание». Еще через год Глазунов назовет Шостаковича «уже вполне зрелым музыкантом», а игру его — «проникнутой искренностью и тонким художественным чутьем». В 1925 году, на последнем курсовом экзамене по композиции, он отметит «яркое выдающееся творческое дарование» своего любимца и укажет, что в его музыке содержится «много фантазии и изобретательности».

Возвращаясь к вступительному экзамену 1919 года, должен признаться, что я плохо в тот день «разглядел» Глазунова. Разумеется, его облик, столь приметный и столь характерный, сразу врезался мне в память. И пожалуй, не столько черты лица, сколько общий абрис фигуры и характер движений, одновременно и лениво величавых и внутренне импульсивных. Запомнился и голос, низкий, глуховатый, моментами близкий к шепоту.

— Отвернитесь, — сказал он, садясь за рояль, — скажите, какие это ноты? — и нажал поочередно несколько клавиш.

Я молчал, не вполне уверенный в правильности отгадки.

— А какой это интервал?

Ошибиться было невозможно. Я отчетливо слышал сексту. Однако продолжал молчать, объятый непреодолимым волнением. Это был шок, вызванный непривычностью обстановки, многозначительностью момента, подавляющей «именитостью» собравшегося синклита.

— А это?

Последовали септима, кварта, секунда, нона. Я стал отвечать, но не сразу, а с оттяжкой и негром-

ким голосом, нерешительным тоном. Задавали вопросы и другие члены комиссии, из которых я не знал никого. Спрашивали обращения интервалов, разрешения диссонансов, схемы простейших модуляций. Я отвечал почти наугад, не вдумываясь в сущность вопросов, все не выходя из состояния шока.

— Правильно, — одобрил меня Глазунов и миролюбиво спросил: — А что Вы покажете из сочинений? — Стал за моим стулом и начал разглядывать через мое плечо сквозь пенсне со срезанными стеклами нотные листы, разворачиваемые на пульте.

Интродукцию и вальс из балета «Дикие лебеди», увертюру к опере «Обрыв» (по роману Гончарова), несколько фортепианных прелюдий — все это я сыграл как бы в тумане, вероятно, невыразительно, вероятно, загоняя темпы. Один из экзаменаторов, Николай Александрович Соколов (как я узнал впоследствии, сам написавший балет на тот же андерсеновский сюжет), взял в руки мою рукопись и стал внимательно читать ее. Другой — с усиками и коротенькой эспаньолкой, показавшийся мне неприятным, неодобрительно морщился и выказывал признаки нетерпения.

Я считал провал предрешенным и взглянул на Глазунова вопросительно и робко. Лицо его было непроницаемо. Но глаза приветливо улыбались. Бормоча невнятно не то приветствие, не то извинения, я стремительно соскочил со стула, поклонился и вышел в приемную, ожидая решения своей судьбы. Через полчаса стало известно, что я принят и зачислен в класс профессора Штейнберга, того самого экзаменатора с эспаньолкой, который морщился, слушая мои сочинения.

Первый учебный год был тяжелым. Здание консерватории не отапливалось совсем. Занятия были нерегулярными. Сидели в пальто, шапках, перчатках, которые снимались лишь для написания диктанта мелом на настенной грифельной доске или для проигрывания хорала на инструменте с ледяными клавишами. Класс Штейнберга был большой, многолюдный. Но постепенно он «таял». Перестал ходить А. Пранг, известный скрипач, решивший приобрести теоретические знания. Стали манкировать многие другие. Неукоснительной регулярностью посещений отличался, кажется, один Шостакович!

Для меня лично этот год был особенно тяжелым. В декабре скоропостижно скончался мой отец. Наша большая семья осталась без всяких средств к существованию. Мне было шестнадцать лет. Я был старшим среди детей, но не имел ни малейшего представления о заработке и способах добывания работы. Инспектор консерватории, Станислав Иванович Габель, хорошо знавший покойного отца, устроил мне несколько частных уроков по элементарной теории с вокалистами. Однако это в очень малой степени способствовало решению бюджетной проблемы. Впрочем, дело было и не в бюджете. Деньги стали совсем обесцененными. Бесценными стали продукты. Голод свирепствовал в неменьшей степени, чем холод.

В ту первую для меня консерваторскую зиму Глазунова я не видел совсем. Только раз слышал о нем от отца, недели за две до его смерти. По приглашению дирекции консерватории отец прочитал несколько лекций о гигиене голосового аппарата для студентов-вокалистов. И после одной из лекций рассказывал мне:

— Сегодня выходили вместе с Александром Константиновичем из консерватории. Буквально столкнулись с ним в дверях. Он справлялся о тебе, вспоминал «Диких лебедей» и «Обрыв». Говорил, Штейнберг жалуется на твое невнимание к теории.

Это было правдой. С первого дня занятий между мной и профессором установились натянутые отношения, ухудшавшиеся от урока к уроку. Натолкнувшись на педантическую сухость обращения, я терялся перед педагогом, прятал от него каждую сочиненную строчку и, вероятно, выглядел в его глазах совсем нерадивым. Тем отраднее были для меня ободряющие слова и добрая память музыканта, стоявшего в моих глазах на недосягаемой высоте. Они не только утешали, примиряя с тяжело переживаемыми «классными неудачами». Они укрепляли уверенность в себе, придавали силы для упорной самостоятельной творческой работы.

С ранней весны 1920 года консерваторская жизнь стала «оттаивать». Во всех классах, не умолкая, звучала музыка. В Малом зале шли курсовые экзамены исполнительских факультетов. Кончали консерваторию В. Софроницкий и М. Юдина, вызывая восторженные толки не только студенчества, но и профессуры. Глазунов ежедневно появлялся в коридорах на разных этажах, то проходя на экзамены, то возвращаясь в свой кабинет. Для нас, первокурсников, было большой радостью на склоне дня, при его выходе из консерватории побежать к концу площади, где стояли извозчики, и вызвать одного из них к подъезду. И в этом вовсе не было угодливости или искательства. Просто хотелось услужить любимому музыканту, помочь беспомощному в своей грузности и медлительности немолодому болеющему человеку.

Я не искал личного сближения с Глазуновым. Это обусловливалось несколькими причинами, из которых главная заключалась в том, что в его лице я видел не только любимого музыканта, но и своего высокого начальника. Любая попытка перейти за грань официальных отношений ученика и директора казалась мне предосудительной, неблаговидной. Останавливало и то, что я знал о его приятельских отношениях со Штейнбергом.

А случаи к сближению представлялись. И неодно-