Выпуск № 8 (321) | 1965 - страница 37

Это было свободной данью уважения к художнику, руководителю, человеку, преклонением перед его личным авторитетом. С большинством студентов Глазунов здоровался за руку, некоторых расспрашивал о чем-либо, каждого знал по имени и по степени успеваемости.

Весной Глазунов неизменно присутствовал на всех экзаменах, председательствуя за длинным столом, покрытым алым бархатом. Он слушал пианистов, скрипачей, виолончелистов, альтистов, контрабасистов, духовиков, певцов, дирижеров. Известны его активность, внимательная сосредоточенность, благожелательность и строгость как экзаменатора, детализированность и конкретность его письменных отзывов-характеристик. Если при обычной раздаче просителям своих фотографий с дарственными надписями он подчас, что называется, «кривил душой» по части хвалебных эпитетов, которыми наделял симпатичных ему людей, то в официальных аттестациях всегда оставался непогрешимо объективным и искренним. В особенности показательны в этом отношении были его отзывы о студентах-композиторах на переводных курсовых экзаменах, составляемые с учетом уровня развития и способностей, а также знаний ученика в предыдущие годы.

Экзамены по «теории композиции» всегда происходили в кабинете директора. Помещался он там же, где и сейчас, в первом этаже, налево по коридору от входа с улицы Декабристов. Однако вид его был несколько иной — проще, скромнее в смысле меблировки, в то же время строже и деловитее.

Справа от двери в кабинете стоял большой письменный стол, расположенный так, что сидящий за ним находился спиною к стене и имел перед глазами всю комнату. На столе — чернильный прибор, календарь, пепельница (Глазунов постоянно курил сигары), письма, рассортированные на специальных подставках, кипы папок и деловых бумаг по обеим сторонам. Над столом — доска с расписанием занятий по всем специальностям и другая — с приказами, а между ними настенный телефон. Под окнами стоял большой диван, перед ним — овальный стол, покрытый темной скатертью, с графином воды и стаканом. В глубине комнаты — два рояля. Вдоль стен — витрины с автографами знаменитых музыкальных деятелей, кожаные кресла и простые венские стулья. На стенах — портреты А. Рубинштейна, Римского-Корсакова, Соловьева, Есиповой и других музыкантов, деятельность которых была связана с нашей консерваторией. Прямо против окон висел портрет Чайковского.

Еще года за три или за два до того, как я увидел Глазунова, мне довелось познакомиться с его музыкой. И не с симфониями, квартетами, фортепианными пьесами или романсами, которые я узнал позднее, а с небольшим одноактным балетом «Испытание Дамиса», довольно часто шедшим в Мариинском театре в первые годы революции.

Фотография 20-х годов

Это было одним из сильнейших музыкально-театральных впечатлений моего отрочества. Я уже знал музыку по клавиру, полученному от Виктора Михайловича Беляева, который готовил меня по совету А. Зилоти к поступлению в консерваторию. В то время я сам писал балет «Дикие лебеди» по сказке Андерсена, и Виктор Михайлович, очень заботливо пекшийся о моем музыкальном развитии, для облегчения решения творческой задачи снабдил меня целой стопкой балетных клавиров. В их числе был и клавир «Испытание Дамиса».

Впервые приходилось мне слушать в оркестре музыку, уже досконально известную мне по фортепианному изложению. Это было совсем особое ощущение. Такое, будто я входил в дом, еще ни разу мною не посещенный, но вся обстановка которого чудесным образом оказывалась мне отлично знакомой. Оркестр Глазунова, одновременно и рафинированно тонкий и насыщенный по звучанию, поразил мой слух и воображение, начиная с самого вступления. Как часто раньше я наигрывал это вступление, открывающееся одноголосной фразой французской песенки «J’ai du bon tabac dans ma tabatière» («Добрый табачок в моей табакерке»), постепенно обрастающей кружевным плетением вступающих друг за другом голосов. И вдруг вместо привычного звука рояля услышал знакомый мотив в характерной «резонерской» окраске валторны. И дальше, такт за тактом, следовали удивительные слуховые открытия. Незнакомый мир симфонической партитуры предстал предо мною во всей своей волшебной реальности. Чудесные короткие «связки», речитативы, объединяющие номера, которые я знал наизусть, большое лирическое Adagio, игрушечный танец марионеток, грациозный вальс — все это было одновременно и близким, уже давно любимым, и совсем новым.

Дирижировал старик Р. Дриго, создатель симфонического ансамбля оркестра Мариинского балета, солистами в котором выступали Э. Крюгер (концертмейстер группы первых скрипок) и Е. Вольф-Израэль (концертмейстер группы виолончелей). Дриго сам был автором прекрасных по музыке балетов — «Арлекинада», «Талисман», «Роман бутона розы», вставного вальса из «Эсмеральды». Он был участником премьер «Спящей красавицы» и «Лебединого озера» на мариинской сцене в конце прошлого века. Это был вдохновенный музыкант-исполнитель и тонкий знаток хореографии, друг и сотрудник Мариуса Петипа. Он раскрывал поэтическую сущность музыки Глазунова, фразируя свободно и мягко, в деликатной и в то же время живой, задушевной нюансировке, добиваясь плавности лигированной мелодии и контрастирующего ей изящного staccato. Он «произносил» не только музыку, но и самую инструментовку, играя сочетаниями тембров, подчеркивая то смешение, то разделение оркестровых красок. Дирижируя, он рождал прихотливый и четкий пульс танца, обнажал хореографический нерв, передававшийся артистам на сцене, которые благодаря этому чувствовали себя в звуковой стихии «как дома».

Я ушел из театра ошеломленным и зачарованным и с этого вечера полюбил Глазунова крепкой и долгой любовью, которую не стирали позднейшие увлечения Скрябиным, Метнером, Р. Штраусом, Прокофьевым и Стравинским. Глазунов сохранял свой особый, неприкосновенный «уголок» в моем музыкальном сознании как совершенно своеобразное, глубоко национальное явление русской культуры. Позже, читая музыковедческие разборы его симфоний, аннотации, посвященные его произведениям, и главы о нем в учебниках по истории русской музыки, я всегда поражался холодному и бесцеремонному «разложению» этого целостного монолитного художественного явления на дифференцированные анализы, отмечавшие секвенции, каноны и имитации, подсчитывавшие приемы удвоений и утроений в инструментовке, дававшие старательную опись тональных планов и конструктивных схем. Поражался и не находил, не узнавал в них того, что так любил в Глазунове — духа и сущности его музыки.

С того памятного спектакля я стал искать новых встреч с музыкой Глазунова. Не без труда раздобыл у знакомых обе его фортепианные сонаты, Первый фортепианный концерт, четырехручное переложение Четвертой симфонии, несколько романсов. Не скажу, что все понравилось мне в равной мере. В звучании рояля музыка Глазунова во многом проигрывала. Но преобладало сильное и свежее впечатление. Импонировали благородный рельеф мелодии, широта построений, скульптурная отделка фактуры, простота, но отнюдь не обыденность, а индивидуальное своеобразие гармоний. И главное, передаваемое музыкой ощущение чувства полноты и радости бытия.

В пору этих поисков произошел со мной инцидент, сам по себе незначительный, но, однако, несколько неожиданно окончившийся.

Как-то, в конце зимы (дело было в 1918 году), я зашел в нотный магазин, помещавшийся где-то на Вознесенском проспекте (ныне проспект Майорова) около Екатерининского канала (ныне канал Грибоедова). Некоторые магазины были еще частными. С вежливой предупредительностью владелец осведомился о моих пожеланиях.

— Нет ли у Вас чего-нибудь Глазунова? — ответил я вопросом на вопрос и стал перебирать предложенную мне кипу различных изданий.

— Этюд «Ночь» для фортепиано; «Раймонда» в четырехручном переложении; Пятый квартет — вот это я возьму, — решил я, откладывая отобранные ноты.

— А Вы знаете Александра Константиновича Глазунова? — раздался молодой женский голос. И, обернувшись, я увидел улыбающуюся миловидную девушку в красивой шубке с очень яркими губами и чуть-чуть удлиненным носом.

— Нет, не знаю.

— А ведь он живет совсем близко. Здесь, на Казанской.

Она, видимо, ждала расспросов, желала рассказать что-то о Глазунове. Но по молодости я постеснялся

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Фотография 20-х годов

Содержание