Выпуск № 3 (292) | 1963 - страница 7

симфонии. Сотворенные по всем правилам и нередко даже с известной долей своеобразия. Во всяком случае, они могут немало рассказать музыкантам о том, насколько оснащен знанием более или менее «современных» приемов выразительности их автор. И только. Но этого мало! Симфония, как никакой другой жанр, общественно живет лишь тогда, когда ее автор прежде всего самобытная цельная личность со своим ясным видением мира, когда музыка — большое художественное открытие мира. Если же этого не происходит, симфонические «структуры» подменяют подлинный симфонизм, подражание образцам полностью заслоняет личность автора.

На заключительном туре смотра композиторской молодежи прозвучали лучшие сочинения. Но среди них оказалось несколько симфоний не вполне удачных по сходным причинам. И возникает сомнение: быть может, в отличие от жанров синтетических, где наблюдается энергичное движение вперед, «чистый» симфонизм сегодня топчется на месте, в чем-то идет назад, словом, переживает состояние некоего кризиса? ¹

Как будто заставляет с этим согласиться Вторая симфония Л. Пригожина. Еще несколько лет назад казалось, что это произведение подверглось излишне резкой критике на Ленинградском пленуме Оргкомитета СК РСФСР ². Но вот, четыре года спустя, симфония прозвучала (во второй редакции) в Москве и, увы, музыка в целом оставила примерно то же ощущение, что складывалось в свое время: несамостоятельное сочинение, написанное по «академическим» образцам, хотя и есть в нем частные индивидуальные находки (в общем тоне скерцо, в тематизме отдельных частей).

Симфонизм? Да, но вялый, «литературный»: «под Шостаковича»...

Или Симфония К. Орбеляна. Этого автора, конечно, не упрекнешь в вялости и инертности мышления. И в хождении по торным драматургическим дорожкам тоже... Но, собственно говоря, развитие его музыки основывается лишь на сопоставлении и противопоставлении двух образных сфер: вспышки безудержно страстных порывов сменяются, естественно, некими прострациями. Этот «цикл» («возбуждение — торможение») повторяется на протяжении Симфонии неоднократно. И возникает ощущение, что «герою» ее почти не о чем поведать слушателю. «Почти», потому что в отдельных эпизодах Симфонии появляются еще один-два образа: лейтмотив (я воспринимаю его как некое относительно устойчивое жизненное начало нервического героя Симфонии) и затем образ какой-то изящной фантастической игры. К сожалению, оба они очерчены довольно эскизно и, главное, не ведут за собой развития. Надо все же отдать должное К. Орбеляну: то, что выражено, выражено ярко, убежденно, мастерски. Но отдельные эмоционально выразительные элементы, по-моему, не складываются в цельную и жизненно емкую концепцию.

Симфонизм? Да, но небогатый по мысли.

...И все-таки я позволю себе не согласиться с теми, кто говорит о «кризисе» симфонизма. Потому что в каждой из названных симфоний содержатся ценные элементы. Потому что за последние годы у нас созданы «чистые» симфонии, с большим успехом исполняющиеся и в нашей стране, и за рубежом. Потому, наконец, что перед инструментальной музыкой богатые перспективы, столь же заманчивые, «вперед зовущие», что и перед другими жанрами советской музыки. Кризиса нет! Происходит иное — внутреннее перевооружение. Возможно, происходит медленно. И потому отчасти, что очень неполно и пока односторонне осваивается предшествующий опыт, прежде всего — наследие советского симфонизма.

До сих пор явно недооценивается новаторский симфонизм Прокофьева. Совсем робко возрождается интерес к симфонизму Мясковского. А ведь сколько в нем перспективного! И одно из лучших на сегодня доказательств этого — Шестая симфония Прокофьева (да, Шестая!), одно из совершеннейших произведений нашей эпохи. Симфония эта поистине пронизана светом творчества Мясковского. И если Прокофьев, близкий друг Николая Яковлевича, ощутил столь органическую потребность прикоснуться к родникам его симфонизма и освоить одну из типичнейших — коренных русских — образных сфер его музыки (а ведь эстетическая чуткость Прокофьева не нуждается в доказательствах), то ее значение обширно.

Характерно и то, в какой сфере соприкоснулись Прокофьев и Мясковский. В воплощении образа Родины, русской природы, вечной, прекрасной, величественной и скромной, трогательной, облагораживающей душу, доброй, ласковой.

_________

¹ О чем говорит М. Элик в своей статье «Что волнует сегодня», «Советская музыка», № 1 за 1963 г.

² Впрочем, и правда — недопустимо резкой, и поэтому совершенно верно поступила М. Сабинина, парируя удары критических «дубинок», уничтожавшие даже ценные элементы музыки (см. ее статью в журнале «Советская музыка», № 6 за 1959 г.).

Вряд ли это случайно. А случайно так близка Мясковскому едва ли не лучшая находка исключительно талантливого Германа Галынина — Интермеццо из Струнной сюиты? А случайно такое, одно из самых интересных сочинений последних лет, как Симфония Щедрина, не раз заставляло вспомнить не только о Прокофьеве, но и о Мясковском? А Первая симфония Николаева...

Перспективные, подлинно прогрессивные, хотя далеко еще не распознанные черты живут в музыке Мясковского и еще дадут богатейший урожай на ниве советского симфонизма (да и не только симфонизма).

Но, конечно, освоением традиций вовсе не исчерпывается процесс его «перевооружения». И тут несколько слов о двух симфониях: Первой Э. Оганесяна и Второй А. Эшпая. Если прочесть в программке аннотацию к произведению первого из названных авторов, нетрудно заметить: ординарная конструкция, давно известная проблематика, в общем исхоженная тропинка... Но вот музыка прозвучала (в весьма неблагоприятных условиях — в полупустом Актовом зале МГУ, в последний день смотра, когда уже его посетители порядком устали). И музыка победила. Перед нами оказалась настоящая симфония. С «симфонизмом». С самостоятельной концепцией. Какая конструкция, никого уже не интересовало. Подтвердилась неисчерпаемость возможности обновления симфонической драматургии «изнутри» путем самостоятельной переплавки элементов народного мелоса. Произведение отлично сработанное, Симфония Оганесяна особенно привлекла, если так можно сказать, интеллигентностью общего своего облика. Интеллигентностью ярко выраженного национального типа, разносторонностью кругозора, горделивым благородством мыслей, иначе говоря, широтой художественного взгляда на мир. Думается, эта черта роднит симфонизм Оганесяна с симфонизмом не только Шостаковича, но и опять-таки Мясковского.

Вторая симфония Эшпая — явление иного порядка, хотя и в ней, как в Симфонии Оганесяна, весьма интересно претворена национальная песенность, в данном случае марийская. Вообще — от сочинения к сочинению — Эшпай все более естественно разрабатывает в музыке интонации близкой ему народной речи, говорит все более самобытным языком. Но все же не это — самое примечательное в симфонии. Ее «изюминка» — вторая часть. Она, по-моему, определяет концепцию симфонии, ее драматургию, определяет в конечном счете все новаторское, что есть в сочинении талантливого композитора. Здесь Эшпай нашел свою самостоятельную образную сферу. Это тема отдельной статьи. Сейчас же мне хочется отметить, что Вторая симфония Эшпая открывает реальные перспективы новой демократизации симфонического творчества. В этом мне видится суть новаторских находок композитора.

И еще несколько замечаний: о романсах и песнях. То, что Свиридов внес в советскую камерно-вокальную музыку, по справедливости уже почитается классикой. Но не монополией. С течением времени мы все острее понимаем, что освоение музыкой интонационного строя современной лексики, современной поэтической и прозаической речи, иначе говоря, создание гибкого, органичного мелоса, творимого «человеческим говором» нашей эпохи, еще только начинается. Да, только пошли композиторы на приступ поэзии Маяковского и Багрицкого, Тихонова и Сельвинского, Маршака и Твардовского. Больше «повезло» Исаковскому (но в песнях!). А ведь и новое поколение поэтов, столь непохожих друг на друга, хотя изрядно использовавших наследие отцов (и это, в частности, роднит их между собой), тоже говорит сегодняшним русским языком. В общем, на слух каждый из нас, вероятно, отличит литераторов — поэтов и прозаиков — нашего времени от их предшественников начала века. А «перевод» русского литературного языка на музыкальный? Здесь дело идет, честно говоря, плоховато. Тем ценнее то, что сделано (например, романсы-песни-сценки Савельева, Баснера, Чистякова). Но все это лишь «первые ласточки». Весеннее обновление не коснулось еще «больших пластов» вокального языка. Это одна трудность. Есть и другая. Забываются некоторые великолепные традиции, например традиции Шапорина и Ан. Александрова. Но разве можно отказаться от их культуры лирического чувства, поэтизации душевной тонкости и деликатности, рыцарственной романтичности эмоций? Ведь этого-то как раз и не хватает вокальному творчеству иных молодых.

О песне. Ее привыкли критиковать за «мелкость» темы, унылую сентиментальность, порой пошлость. В словах и в музыке. Это не новые болезни; они распознаны и поэтому лучше поддаются «диагностике» и даже не в очень запущенной стадии вылечиваются. Но огорчительнее рецидив более сложной болезни. В XIX веке были созданы «песни без слов» (и неплохие); в XX — возникли «песни без музыки». К этому «жанру» надо присмотреться. В лучших

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание