Выпуск № 11 (288) | 1962 - страница 21

кабристами» у меня, конечно, накопилось немало воспоминаний о Юрии Александровиче, которого я видел и за роялем, и в домашней обстановке, и в природе зимнего и весеннего Подмосковья. Сохранились в памяти наши беседы о музыке и вообще об искусстве, о русской классической поэзии, которую он знает превосходно, об историзме и современности и, конечно же, о занимавшем нас тогда героизме первых русских революционеров, зажегших костры восстания на Сенатской площади.

Но сейчас мне хочется вспомнить только один период в создании «Декабристов», который особенно живо возникает в моем воображении.

Это было еще задолго до войны. Стояла дружная, светлая весна, и первая зелень уже опушила деревья ленинградских скверов. Шапорин жил тогда в Клину, в Доме-музее П. И. Чайковского. Театр оперы и балета им. С. М. Кирова решил послать к нему (чтобы узнать о ходе работы над «Декабристами») своего тогдашнего дирижера Е. А. Мравинского и меня, либреттиста.

Приехали мы в Клин рано утром. Нас встретила посланная к поезду старомодная пролетка (как впоследствии выяснилось, чуть ли не современница П. И. Чайковского). Словоохотливый кучер всю дорогу рассказывал что-то относящееся к временам весьма отдаленным, да и весь тогдашний вид города, особенно на окраинах, вызывал в памяти пейзажи чеховских рассказов. Это впечатление стало особенно ярким, когда наш дребезжащий экипаж, до этого тащившийся по весенней грязи, довольно бодро въехал в ворота усадьбы и остановился у старого дома. Из соседнего флигелечка к нам выбежал Ю. А. Шапорин в утреннем халате. Его огромная, плотная фигура, светлая улыбка, широко раскинутые руки являли вид поистине монументальный. Появились и старички Жегины, тогдашние хранители Дома-музея: он и она — маленькие, белобрысые, по-старомодному суетливо-приветливые.

За утренним чаем с самоваром и домашними лепешками Е. А. Мравинский напрасно пытался подвести общую беседу к интересовавшей нас деловой теме. Юрий Александрович сразу же овладел застольным разговором, был радостно оживленным и так и сыпал остроумными замечаниями и краткими занимательными рассказами, к музыке никакого отношения не имевшими. Он вообще обладает редким даром рассказчика-повествователя, которого нельзя слушать без увлечения, потому что при этом увлекается и он сам с завидной и пленительной непосредственностью, и особую прелесть его рассказам придает та упоительная и несколько старомодная манера, с которой они преподносятся слушателю. Жегины повели нас по комнатам музея, где в этот час не было никого из посетителей. Тогда я в первый раз видел дом Чайковского. Впечатление было такое, точно вернулись 80-е годы, что вот-вот колыхнутся тяжелые портьеры и в гостиную неторопливой, домашней походкой войдет сам Петр Ильич.

Шапорин шел вместе с нами, но теперь лицо его было сосредоточенным и даже несколько печальным. Он задумчиво постоял около рояля, подошел к шкафу, за стеклом которого тускло отсвечивали строгие черные переплеты нотных тетрадей. В спальне Петра Ильича, у столика перед окном, того столика, за которым писалась Шестая симфония, Шапорин постоял, так же молча, минуту-другую, глядя в весенний сад. Прежняя оживленность вернулась к нему лишь тогда, когда перешли мы в тот деревянный флигель, где стоял его рабочий инструмент и были разбросаны на крышке листы исписанной нотной бумаги.

Только тут и началась наша деловая беседа, прерываемая исполнением на рояле фрагментов будущей оперы. Пока Шапорин показывал Мравинскому те или иные отрывки, я с интересом рассматривал лежавшие всюду книги и журналы с бумажными вкладками. Их было немало, и все они относились к захватившей композитора теме. Впоследствии я неоднократно убеждался в том, как широк был интерес Шапорина к историческим знаниям и, в частности, конечно, к первой половине русского XIX века. Познания его в этой области были обширны, казалось, он в это время весь был проникнут самым воздухом изучаемой эпохи. И все направляла и определяла историко-революционная, патриотическая идея будущего произведения.

В эти два-три дня, проведенные вместе, с утра мы все трое принимались за работу, а затем отправлялись в длительную прогулку по окрестным рощам и полям. Надо было видеть, как оживлялся тогда Юрий Александрович! Да и было отчего. «То было раннею весной, в тени берез то было. Ручьи текли, не парил зной, и зелень рощ сквозила»... Старый сад возле дома, солнечные его аллейки, по которым любил гулять когда-то сам Петр Ильич, — все это дышало той чудесной свежестью, которой всегда отмечено «утро года» в средней полосе России.

Вспоминается, как Юрий Александрович замышлял пешую прогулку в расположенную где-то по соседству бывшую усадьбу С. И. Танеева. Прогулка не состоялась за недостатком времени, но в памяти остался общий тон отзывов Шапорина об этом композиторе, полный глубокого уважения.

Уехал скоро Е. А. Мравинский, мы остались жить вдвоем в маленьком флигеле. Утро начиналось довольно рано: Шапорин отправлялся на кухню основного дома приготовлять кофе по своему особому рецепту (этого любимого им занятия он не доверял никому). После неизбежных разговоров о том, о сем, прерываемых цитированием стихов Пушкина, Тютчева, Баратынского (Шапорин знает многие на память), принимались, наконец, за работу.

Она начиналась обычно с длительных разговоров, сомнений в том, что было уже сделано вчера, затем шли поиски новых решений. Работал Шапорин порывисто, с большими остановками, когда, казалось, он совершенно отрешался от всяких мыслей о музыке. Но это только казалось. Часто в пылу увлекавшей его беседы он вдруг прерывал ее и садился к роялю, словно боясь упустить то, что где-то в глубинах сознания продолжало владеть им, несмотря на увлечение какой-нибудь беседой. Я не сразу мог привыкнуть к такой манере работы. Но потом понял, что, несмотря на то, что он часто отвлекался, Юрий Александрович все время находился в непрерывном потоке мыслей о своей опере и записывал то, что нужно было ему записать, только тогда, когда мысль представала перед ним в уже точных очертаниях.

Говорили мы тогда о многом и не имеющем прямого отношения к нашей работе. Часто и о музыке вообще. И, конечно, о Ленинграде, с которым у Шапорина было связано столько воспоминаний, относящихся к консерваторской поре. Помню, как интересно рассказывал он об А. К. Глазунове, об его внешнем облике, привычках, характере. Из этого устного рассказа вставал богатый красками, незабываемо выразительный, живой портрет.

Тема Глазунова не случайно вошла в наши беседы. Как раз в это время в газетах промелькнула краткая заметка о смерти композитора за рубежом, на чужбине. Юрий Александрович тяжело пережил это известие. Возмутившись сухостью чисто репортерского извещения, изложенного всего в нескольких строках, он сейчас же схватил карандаш, чтобы написать об истинном значении А. К. Глазунова для русской музыки, хотя и сознавал, что вряд ли его статья по тем временам сможет появиться в печати. Когда кто-то в дальнейших разговорах назвал Глазунова «все же эмигрантом, а значит, и ненужным для советской музыки», Шапорин вспылил и его гневной отповеди, казалось, не будет конца.

Не знаю, была ли дописана и послана куда-нибудь эта горячая и страстная статья, но хорошо помню, что во всем этом событии Юрий Александрович проявил в условиях того времени незаурядное гражданское мужество, всюду отстаивая память замечательного русского композитора.

Рабочий день наш в Клину обычно кончался тем, что мы отправлялись для вечернего чая в личные комнатки старичков Жегиных. Иногда мы спускались в гостиную Чайковского, и там, среди старомодной обстановки, портретов по стенам на выцветших обоях, каких-то давно уже вышедших из обихода столиков и тяжелых скатертей, нас охватывала атмосфера далекого прошлого, когда все здесь дышало присутствием хозяина, его устоявшимися домашними привычками. Шапорин гасил электрический свет, вносивший дисгармонию в общее окружение. На рояль ставились две зажженные свечи, развертывались старые, еще времен самого Петра Ильича нотные листы. Играл обычно Жегин. Но порой его сменял Юрий Александрович. Он говорил мне потом, что, трогая клавиши, которых часто касалась рука самого Петра Ильича, он испытывал необыкновенное волнение, которое ему с трудом удавалось преодолеть.

Работа над оперой «Декабристы», успешно начатая в Клину, прервалась с началом Отечественной войны. Я потерял из виду Ю. А. Шапорина и связи с театром. Иные дела, иные заботы занимали меня на Ленинградском и Волховском фронтах. И лишь с наступлением победных дней, уже в Москве, мне суждено было снова встретиться с композитором, вернувшимся из эвакуации. А вскоре Большой театр СССР предложил нам продолжить работу над оперой. Начался новый этап на этот раз очень напряженного и сложного труда. Давний наш замысел историко-героической эпопеи, намечавшийся прежде лишь в общих очертаниях, должен был обрести вполне конкретные, верные истории и художественной правде формы. Мне, ленинградцу, часто приходилось теперь бывать в Москве, общаться с Шапориным в домашнем быту и в стенах Большого театра. Неделями жили мы вместе и в Доме творчества композиторов под Рузой. Этот послевоенный период был отмечен в жизни Шапорина большим подъемом творческих сил, неустанным трудолюбием, твердой верой в успешное завершение многолетнего труда. Работа над оперой с этих пор приобрела широкий общественный характер: в ней непосредственное участие стали принимать Большой театр и исторический факультет Московского университета. Добрым словом хочется помянуть А. Ш. Мелик-Пашаева и Н. П. Охлопкова. 23 июня 1953 года состоялась премьера в Большом театре, а 3 июля того же года — в Ле-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание