Е. ДЕСЯТНИК

«КОНЦЕРТИНО»

Впервые в жизни вошел я в здание Киевской консерватории им. П. И. Чайковского. Нет-нет, я не вздумал учиться музыке. Уже поздно. Мне просто необходимо было встретить знакомого композитора. Признаюсь, сочинил текст песни о мире...

Все эти годы после войны время от времени писал я маленькие рассказы о моих друзьях-однополчанах, с кем довелось пройти через огонь боев. И как-то думалось, что обо всем пережитом уже сказано. И вдруг именно здесь, в консерватории, в моей памяти вспыхнула полузабытая история. Ее напомнил мне одинокий голос кларнета. Он раздавался из глубины здания. Я забыл о композиторе и пошел на зов кларнетиста. По длинному коридору от окна к окну, от дверей к дверям, убежденный, что кларнет поет где-то совсем рядом. Уже дошел до края, свернул направо, снова прислушиваюсь, отчетливо слышу знакомую мелодию, но не могу точно определить место, откуда льется музыка... Кажется, вот здесь... Осторожно приоткрываю высокую белую дверь... Оказываюсь не в кабинете, не в аудитории, а на площадке внутренней лестничной клетки. Музыка звучит где-то надо мною. Тихонько поднимаюсь на третий этаж. Вот и он, этот человек, звавший меня сюда. Он сидит на стуле ко мне спиной. Я не вижу его рук, они заняты. Голова кларнетиста покачивается над спинкой стула. Я стою на несколько ступенек ниже музыканта и затаив дыхание слушаю, не зная еще, что скажу ему, когда оглянется.

Он посмотрел на меня, и я увидел узкое смуглое лицо, густые черные брови, слившиеся с омутом таких же темных глаз. На коленях его остывал кларнет.

Кларнетист годился мне в сыновья, но я отдал ему дань уважения, извинился, что нарушил его одиночество, и тут же стал объяснять причину моего появления в этом укромном месте. Юноша предложил мне сесть, но я отказался, и тогда он тоже поднялся. Так стояли мы долго-долго, и я рассказывал историю, которую нельзя позабыть.

...Третий месяц месили мы отяжелевшими кирзовыми сапогами древнюю топь. По ночам в землянках кто-то не спал, то и дело выбирая из лунок брезентовыми ведерками мутную жижицу. Правда, из этой же жижицы, многократно фильтруя и хлорируя ее, мы добывали воду: другого источника не было. Неделями не умывались. Но зато, когда выпадал дождь, все раздевались догола и, выскочив из котлованов, мылись небесной водицей. Это были самые трогательные минуты в нашей фронтовой жизни в ту тяжелую пору сорок второго года, когда батарея стояла невдалеке от озера Ильмень, у земли, на которой до войны жила-была деревенька Свинорой.

Третий месяц мы не продвигались вперед ни на шаг. Где уж там! Даже снаряды бойцы таскали на руках с дальних складов до огневых позиций, топая ночью по настилам, смастеренным из тонких сосенок и березок. Нещадно донимала болотная мошкара; бойцы накладывали на лицо толстые слои орудийного сала, бинтами обматывали шею, но все равно лютая тварь грызла непрестанно, денно и нощно. Одно лишь утешало нас: уж гитлеровских-то вояк мошкара доводила до безумия.

Но однажды в глухую полночь влились в нашу жизнь звуки музыки, прозрачные, словно тающие сосульки. Мы выбежали из землянок и, раскрыв рты, вбирали в себя ручейки чудесной мелодии, доносившиеся с той, враждебной стороны.

— Во как играет! — с завистью проговорил старшина батареи Алексей Тихомиров. И тут мы узнали, что этот человек небольшого роста, с широким (как у Мустафы из кинофильма «Путевка в жизнь») лицом — поклонник музыки. Занятый по горло хозяйскими заботами, он никогда не заговаривал об искусстве, не пел песен, и вдруг оказалось, что старшина, будучи мальчишкой, играл в духовом оркестре пожарной команды.

— Что же ты научился играть? — любопытствует командир огневого взвода лейтенант Ахмед Гаджиев.

— Bo-первой, похоронный марш, — с гордостью заявляет старшина, и гомерический смех оглушает все окрест. — Во-вторых, «Интернационал» и потом еще и туш.

Мы долго посмеиваемся над его рассказом, а он и не думает обижаться. Слушает музыку. А она все льется к нам с чужой стороны.

— На моем инструменте играет, падлюка! — вздыхает Тихомиров. — Так играет, будто война уже кончилась.

Спустя неделю узнаю, что старшина не спит по ночам. Музыку слушает. И какой-то грустный, задумчивый стал. Я застаю его одного в убежище. Он смотрит на меня испытующим взглядом. Не люблю его таким. С подобным выражением он предстает передо мной каждый раз, когда провинится в чем-либо: лишних сто граммов водки хлебнет либо, отправившись на армейский склад, свернет на часок в какую-нибудь крестьянскую избу, где якобы проживает дальняя родственница.

— Чего ты такой?

— Был бы я уверенный, что вы поймете меня, признался б в мыслях, — интригует старшина.

— Давай выкладывай, что еще надумал!

Лицо его становится забавным, словно у мальчишки. Широкими ладонями поддерживая подбородок, не сразу, а с подходами, с хитринкой ведет он свою речь.

— А правда, и меня может убить на войне? Могло уже сто раз убить. Тысячу раз. А не убило. Бомбили меня и в Риге, и на Псковском шоссе, и в Новгороде, а я живуч. Такая, значит, моя судьба. Вы же знаете, я от огня не прячусь. Чуть что, бегу на позицию, потому что совестно перед бойцами. Таскаю снаряды, подменяю всякого, кто выходит из строя. Ничего не скажете.

Я слушаю терпеливо, не тороплю. Но именно поэтому Тихомиров благодарно смущается. Таков уж он по природе: если ты к нему с лаской, становится он каким то маленьким-маленьким, беззащитным, и вся хитрость куда-то исчезает...

— Теперь я к существу перехожу. Молю вас удовлетворить мою просьбу. Все эти дни вдохновляю себя на благородное дело. Век помнить буду вас.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Е. ДЕСЯТНИК

«КОНЦЕРТИНО»

Содержание