Выпуск № 9 (298) | 1963 - страница 24

Симферополь. 4 мая 1847.

Любезнейший Виктор Павлович,

Зная, как часто Вы бываете у моих, как Вас там любят, как и Вы в свою очередь привязаны к нашему семейству, я бы должен был давно собраться написать к Вам хоть несколько строк. Но как-то странно казалось вдруг, ни с того, ни с сего вступить в переписку с человеком, который сам не изъявляет к тому желания. — Теперь же у меня есть повод для письма, и уж хоть сердитесь на меня, — напишу, Вас не спросясь. Предлог для моего письма Вы уж, конечно, догадались какой? — Присланная нам в Крым Вам принадлежащая книга: Гоголевы «Арабески». — Много ли эта книга доставила удовольствия мне, об этом Вам нечего распространяться. Вы знаете, как я люблю Гоголя, потому что, верно, милльон раз говорили об этом с моей сестрой, Соничкой¹. «Арабесков» его я не видал давно, давно (я читал их, разумеется, несколько раз кряду еще когда был гимназистом, — просто допотопные времена!) и всегда жалел, что многие мелкие статейки не вошли в полное издание сочинений Гоголя. В этих статейках есть вещи, где Гоголь не совсем прав, но написано все как-то юношески горячо и увлекательно. А некоторые вещи и в самом деле бесподобны. Но чему я в высшей степени рад, это тому, что и другой особе², для которой Вольдемар³ послал «Арабески» в Крым, - — книга эта полюбилась чрезвычайно. — Случилось так, что в самый день получения посылки (суб-

бота, 19 апреля) я отправился на Южный берег (взяв с собой тогда же полученную книжечку Берлиоза); в мое трехдневное отсутствие М[ария] П[авловна] прочитала «Арабески» почти от доски до доски и от многого, многого просто в восхищении. Всего сильнее на нее подействовали: «Невский проспект», эта столько глубокая по идее и столько художественная по исполнению повесть, и «Скульптура, живопись и музыка», где язык Гоголя возвышается до самого вдохновенного лиризма. Там одно место — это слова М[арии] П[авловны] — настоящая молитва к искусству. По приезде я уже несколько раз должен был прочитать М[арии] П[авловне] вслух все лучшие вещи из «Арабесков» Вам, конечно, должно быть приятно, что из Вашей книги где-то в Крыму делают такое хорошее употребление. Я очень бы хотел, чтобы удовольствие, знать об этом, несколько смягчило для Вас разлуку с этою книгою, которой, вероятно, уже нельзя отыскать в Петербурге.

Недавно прочитал я во 2-й книжке нового «Современника» (я на него не подписан, но получаю из Губернской библиотеки, где я член совета) не знаю чью статью по поводу «Избранных мест из переписки с друзьями». Самой книги я еще не читал, но если и буду читать, то единственно для того, чтобы еще раз, на каждом шагу изумляться перевороту, который совершился в душе Гоголя. Это до того странно, до того ни на что не похоже — что глаза не верят тому, что читают. Статья об Одиссее, переводимой Жуковским, — помещенная отдельно от этой книги в прошлогоднем Современнике — восхитила меня, быть может, больше, чем нужно было, — и это потому, что я не хотел останавливаться на неприятном пиэтическом направлении, которое просвечивало сквозь всю статью. Чудесный язык в некоторых местах статьи и, главное, бесподобная надежда на самый перевод, о котором идет речь, пленили меня и не позволили обсудить строго. Но если б эту же самую статью я прочитал в числе других в «Переписке с друзьями», — я уверен, что она и в половину бы мне так не понравилась. Тут уж из общего направления всего я увидел бы, в чем дело, все недостатки статьи слишком резко выступили бы перед моими глазами, и горькое сожаление от утраты, которую все мы теперь несем в Гоголе, не позволило бы останавливаться на красотах некоторых мыслей и языка, там и сям еще напоминающих прежнего Гоголя!

Мне удалось слышать одно презабавное мнение: будто бы Гоголь этою пресловутою «Перепискою» просто хотел обморочить всех, т. е. сам в душе думает решительно противоположное тому, что написал. Этого толкования ничем нельзя подтвердить, тогда как, считая перемену в Гоголе за болезненную аберрацию духа, и прежде отчасти наклонного к завиральным идеям в этом же роде, доказательств можно найти — бездну. — Еще также недавно прочитал я «Бедных людей» Достоевского. Теперь, быть может, поздно говорить об них какое-нибудь мнение, потому что я думаю, этот романчик давно уже оценен по достоинству всеми, кого искренно интересует наша литература. Но чтобы Вы знали, как я думаю об этом произведении, скажу Вам, что в сущности я совершенно согласен с результатами журнальных критиков (Никитенки и других), т. е. что роман выиграл бы, если бы был покороче хоть на одну треть, что характер Девушкина лучше задуман и исполнен, чем характер Вариньки, которая как-то не везде верна самой себе, что последняя половина романа гораздо выше первой, и чем дальше — тем лучше, что язык Девушкина везде натурален до поразительности, в письмах же и особенно в журнале Вариньки есть некоторая неправда, что вообще Достоевский чрезвычайно утешительное явление, но можно опасаться, что он остановится все на одном или почти на одном типе. (Голядкин, Девушкин, Покровский-отец, отчасти Прохарчин). От себя прибавлю только, что в Дост[оевском], как во всяком настоящем таланте, есть своя жилка, не похожая ни на что прежде бывшее в том же роде или в ему подобных, и что чтение этого романа доставило мне много бесподобных минут, — так же и М[арии] П[авловне], с которой мы читали вместе.

— Я имею привычку вдруг прерывать письмо, не прощаясь.

Искренно любящий Вас А. Серов.

Скажите мое искреннее почтение Вашим родителям.

Симферополь, 1-го сентября 1847.

Виктору Павловичу.

Давно собираюсь я писать к Вам — да все как-то не приходилось или, и в самом деле, некогда было при моей вечной возне с музыкальными делами. Между тем прежде всего мне следует поблагодарить Вас за последнее ваше письмо, которое было мне приятно даже и потому, что пришло с такой почтой, что я ни от кого не ожидал писем. У меня этот расчет ведется чрезвычайно аккуратно — ко-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание