Выпуск № 7 (332) | 1966 - страница 60

фы. Я был чрезвычайно смущен. «Если ты действительно хочешь учиться у Энеску, лучше тебе самому поговорить с ним, мы ведь с ним не знакомы», — добавили родители.

Я наконец подошел к нему. «Я хотел бы брать у Вас уроки», — сказал я. «Я бы очень хотел иметь тебя учеником, но я много путешествую, и у меня очень мало времени, — ответил он. — Я уезжаю завтра в 6 часов утра из Парижа». «Я приду к Вам в 5 часов утра», — выпалил я и пришел... Энеску прослушал мою игру и принял к себе.

Начиная с того дня он оказывал на всю мою жизнь чрезвычайно сильное влияние, и так было не только со мной: если опросить всех музыкантов, которые его знали или которым случалось играть вместе с ним, все они подтвердят то же самое...

Когда Энеску становился за пульт дирижера, ему удавалось извлекать из оркестра такие волшебные звуки, о которых не смели даже мечтать другие дирижеры, иногда более авторитетные, чем он.

Энеску мог сесть за старенький рояль и, проиграв на память всю партитуру «Тристана и Изольды», извлечь из расстроенного инструмента такую музыку, что вам начинало казаться, что вместе с ней перед вами появлялась влюбленная пара в пышных одеяниях, во всем ее блеске и очаровании. И это, мне кажется, достигалось благодаря его необычайно глубокому уму, способности проникать в душу композитора, вложенную в его произведение, а также совершенно необыкновенному таланту и музыкальному опыту.

Конечно, вдохновение не возникает из ничего; источник, в котором оно черпается, должен быть очень богат. У Энеску этому способствовало соединение, казалось бы, несовместимых черт характера — страсти и выдержки, скромности и гордости. Их взаимодействие придавало ему облик необыкновенно утонченного и гуманного человека. Чрезвычайно учтивый и сдержанный внешне, Энеску в то же время обладал чисто восточным темпераментом.

Традиции, хранимые Энеску, были присущи целому поколению других патриотов. Например, Падеревский и Барток — люди той же закалки. Каждый из них происходил из страны, долго находившейся в угнетении, каждого отличала глубокая привязанность к своей родине, к своей земле. Искусство их было глубоко национально. Горячо мечтал Энеску отказаться от «света» и жить у себя в Румынии, «лежать в летний погожий день в траве молдаванской степи и слушать жужжание насекомых». Хотя он и работал по крайней мере 23 часа в сутки, он считал себя «самым ленивым человеком в мире».

Энеску как преподаватель прекрасно владел тремя главными «секретами» педагогики: где начинать, где надо останавливаться и как объяснять то, что произошло в этом промежутке времени. В его педагогическом арсенале было множество методов работы и способов эстетического воздействия на учеников. Так, однажды он отправил меня посмотреть картину Рименшнейдера, изображающую мадонну, — это должно было помочь мне понять, что он подразумевает под «выразительным значением» одного из пассажей «Чаконы» Баха. Касаясь исполнения Баха, он советовал мне играть его очень точно, и при этом говорил: что бы Вы ни чувствовали, как бы ни было велико Ваше волнение, оно ни в коем случае не должно сказываться на основном ритме и построении произведения в целом.

Энеску отличался чрезвычайным великодушием и общительностью. Пианисты и скрипачи, едва умеющие играть, обращались к нему за помощью, и если он полагал, что в них есть хоть искра дарования, он никогда не отказывал им в содействии и поддержке.

После войны я ездил к Энеску в Бухарест. Он был уже немолод, его богатырская натура начинала сдавать. В течение десяти дней мы давали совместные концерты, утром и вечером, часами репетируя, порой перед каждым выступлением. Работа была, особенно для моего учителя, очень напряженной, но он не считался ни с силами, ни со временем. Добавлю, что эти концерты не приносили нам никакой материальной выгоды (весь сбор шел на общественные нужды).

Помню, как однажды в Париже Морис Равель неожиданно пришел к Энеску во время моего урока. Он хотел спросить, согласится ли Энеску играть в тот же вечер его, Равеля, новую Сонату для рояля и скрипки у издателя Дюрана. (В то время издатели музыкальных произведений требовали их прослушивания, прежде чем брать на себя какое-либо обязательство в деле их издания, даже если речь шла о такой фигуре, как Равель. Представляю, что бы они делали с нынешними додекафоническими партитурами!) Со своей обычной учтивостью Энеску повернулся ко мне и попросил меня прервать урок ввиду срочности просьбы Равеля. Равель сел за рояль, и вместе с Энеску они проиграли сонату с начала до конца. Потом Энеску спросил, могут ли они «для большей уверенности» еще раз сыграть ее. Равель согласился, и, к нашему изумлению, Энеску, отложив свою партию в сторону, сыграл всю сонату на память.

Я только два раза видел Энеску в плохом настроении. Однажды это было в Лондоне во время студийной записи на пленку его концерта, когда какой-то музыкальный редактор сказал ему в перерыве: «Г-н Энеску, уже время позвать этих типов из оркестра». «Я попрошу Вас не называть моих коллег типами», — резко ответил ему Энеску. Второй

случай — гораздо более серьезный и существенный: после второй мировой войны и всех ее ужасов, когда Энеску поклялся, что его ноги никогда больше не будет в Германии. Он сдержал клятву. Это было одним из самых принципиальных решений его жизни...

Он любил Францию и Англию, в особенности последнюю, и мог терпеливо объяснять вам, что в том или ином музыкальном произведении было типично английским. Он научил меня понимать ту нежность и бесхитростность, ту мягкую сентиментальность, которыми проникнута, например, музыка Эдуарда Эльгара. Что касается Франции, то он считал ее своей второй родиной. Там он 4 мая 1955 года и умер — в Париже, в доме на улице Клиши, где жил с молодых лет...

Как композитор Энеску никогда не имел ни широкой аудитории, ни славы, которую он вполне заслужил... Среди его произведений насчитывается немало таких, которые могли бы фигурировать в репертуаре крупнейших оркестров мира: три симфонии, сюиты, октет — большое и значительное сочинение для двух струнных квартетов или полного струнного оркестра, наконец, опера «Эдип» — поэтичная, исполненная драматической силы. В ней таится пылкая, человеческая любовь к полям и равнинам Румынии, любовь к родине, столь присущая характеру Энеску.

Некоторые из произведений Энеску носят чисто национальный характер; в особенности мне нравится его Третья соната для скрипки и фортепиано, являющаяся не только прекрасным музыкальным сочинением, но еще и самой замечательной нотной записью, которую я знаю. Тот, кто верно следует каждому, даже малейшему, указанию, сделанному Энеску в партитуре, будет исполнять это произведение именно так, как того хотел автор. Умение сделать такие специфические румынские заметки — такое же трудное дело, как зафиксировать на бумаге пение птицы. Вот почему эта соната представляется мне шедевром музыкального построения.

Настоящие качества Энеску как человека, его основные понятия о чести и честности как бы резюмированы в истории его женитьбы. Будучи еще юношей, он влюбился в одну из самых красивых и знатных дам румынского двора. Она была замужем и старше его. Много позже, в Париже, в начале 30-х годов Энеску внезапно объявил, что должен прервать свои уроки и выехать в Вену. Больше он ничего не сказал. Вернувшись в Париж, он привез с собой ту, которую не переставал любить, — теперь она стала его женой. Ее первый муж умер, дети женились, а она сама была тяжело больна. До конца жизни Энеску обожал свою принцессу (так он всегда ее называл).

Да, Энеску был прежде всего необычайно честным и прямодушным человеком. Его натура, его человеческие качества были выше меркантильных интересов людей нашей эпохи, а по своему уму он превосходил большинство своих коллег. И поэтому, хотя слава Энеску не всемирна, он вполне заслужил добрую память человечества.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание