Выпуск № 3 (328) | 1966 - страница 8

ва Лермонтова с хором и оркестром, от которой и впрямь становится «так легко, легко». Или романсы Рахманинова — эти жемчужины русской вокальной лирики, а может быть, его же четыре старинных роспева (из соч. 37) для солиста и хора a cappella, от которых словно веет седой древностью, истинно славянской крепостью. А не элегически ли скорбная «Поэма о любви и море» Эрнеста Шоссона? (К слову сказать, эта «Поэма» вообще не издана у нас. Пишущий эти строки знал ее лишь по французскому клавиру и не подозревал, сколько музыкальных красот может открыть в ней подлинный артист.) Или же, наконец, «Серенада» Бенджамина Бриттена для тенора, валторны соло и струнного оркестра, интереснейшее сочинение выдающегося композитора современности, — не оно ли? (Еще раз «к слову сказать»: честь первого исполнения «Серенады» в нашей стране опять-таки принадлежит Козловскому, а сделанная им ее грамзапись, которая получила восторженную оценку автора, является первой в мире.)

Я убежден, что вокалист-профессионал, певец-концертант, педагог найдут здесь массу материала для изучения, наблюдений, выводов, возможно, споров. Пусть они сами скажут свое слово. Моя же цель — поделиться с читателем лишь общими впечатлениями и мыслями, вызванными этими концертами Козловского, доставленной ими радостью.

Сколько бы ни говорить об изумительном исполнительском мастерстве Козловского, не перестаешь восхищаться им.

Дело не только в совершенном владении вокальной техникой. Главное в том, что чудесный дар природы — голос, отшлифованный бесконечно требовательным к себе тружеником до степени алмазной грани, полностью подчинен ему, и на первом плане — правда творимого в процессе исполнения образа. Такой правды артист достигает прежде всего поразительно тонким ощущением смысловой и психологической верности интонации, умением, говоря словами Шаляпина, «по-разному окрашивать звук скрытой за ним мыслью и эмоцией». В этом, в конечном счете, и есть «главный секрет» искусства Козловского. Оттого его интерпретация всегда представляется оправданной, убедительной.

Например — в романсах Рахманинова. В миниатюре «Сей день я помню» всего 18 тактов, диапазон мелодии невелик — чуть больше октавы, вокальный рисунок довольно прост. Но какое множество чуть уловимых оттенков единого в целом настроения раскрывает здесь Козловский! Дымкой легкой грусти подернутое воспоминание о давно минувшем дне... Он, она, трепетное ожидание признания, счастливый миг («И вдруг, как солнце золотое» — на этой фразе словно ощущаешь теплый золотистый свет, внезапно хлынувший через зеленую листву), и — снова все медленно уплывает куда-то в глубины памяти, в далекое прошлое... Мастерски прочитанный рассказ, удивительно напоминающий иные прелестные лирические миниатюры Бунина.

Или популярнейший «Островок». Этот романс часто трактуют, я бы сказал, слишком «конкретно» — так, будто исполнитель и в самом деле смотрит на море и видит остров, а на нем «зеленые уклоны», «трав густых венок» и т. п. Бесспорно: возможная трактовка. Но Козловский делает иначе. Он с первой же фразы, какой-то неуловимой окраской звука, чуть более, может быть, чем обычно, замедленным темпом словно погружает слушателя в состояние дремотного полусна. И чувствуешь, что никакого острова в действительности нет, что он — мечта, подобно мечте Фрези Грант или сказочному Альфеланду северных викингов. Просто усталый человек задремал, и видится ему прекрасный, неведомый остров... И насколько поэтичнее становится давно знакомый, казалось бы, образ!

Аналогично (в широком смысле, конечно) трактует Козловский и остальные так называемые «пейзажные» романсы Рахманинова. Он раскрывает их изнутри, выявляя эмоциональный подтекст лирики. Поэтому в «Весенних водах» вы чувствуете не только буйное весеннее обновление природы после зимней стужи, но и душевное обновление человека, а в акварельно-нежном «У моего окна» за ветвями цветущей черемухи угадываете и иные образы — ожидание ли чего-то светлого, думы ли о ком-то дорогом...

«У моего окна» соседствует в цикле с не менее популярным «Здесь хорошо». На первый взгляд это представляется не совсем удачным, поскольку романсы эти кажутся чрезвычайно схожими — и литературной основой, и настроением некоторой созерцательности; и написаны они на стихи одного автора и даже в одной тональности (A-dur), да еще с кульминациями на одной и той же ноте (верхнее си)! Петь их рядом, казалось бы, «невыгодно». Но... Козловский спел их — и спел совершенно по-разному. Если в первом романсе («У моего окна») ощущение светлого утра, безмятежности, то в «Здесь хорошо» вечерние, «оранжевые» краски и общее настроение — скрытая грусть. И такое, несколько неожиданное, решение оказывается психологически очень верным: «Здесь нет людей... здесь тишина...» — ведь это

одиночество. И не случайно в музыке, хотя и написанной в мажоре, все время чувствуется «минорное наклонение», и кульминация ее — тоже в миноре.

Совсем иное — романс «Не может быть!», посвященный памяти В. Ф. Комиссаржевской. У Козловского это настоящая драматическая сценка, словно выхваченная из кульминационного эпизода какого-нибудь оперного спектакля, исполненная огромного душевного напряжения и трагизма. Почти зримая (хотя, как известно, на концертной эстраде Козловский чрезвычайно скуп на жесты, мимику — вообще на внешнюю «игру»: он «играет» только бесконечно разнообразной палитрой своего голоса) — почти зримая картина: человек, застигнутый внезапно страшным горем, не в состоянии поверить в него. «Она жива!., сейчас проснется...» Просто произошла какая-то нелепая ошибка, но сейчас все исправится. Он хочет быть убежден, что это так, иначе слишком страшно. Буквально видишь, как в безумной надежде он обращается к безмолвным присутствующим, умоляя их подтвердить, что он прав: «Смотрите: хочет говорить...» И столько беспредельного отчаяния перед непоправимостью свершившегося в заключительных судорожных, «разорванных» возгласах: «Но нет!.. Лежит... тиха... нема... недвижна...» Несчастный все понял...

Удивительно правдивая картина, и ни малейшего налета мелодраматизма (а здесь так легко в него впасть!), ни малейшей «театральности», при полной иллюзии «зрительного впечатления».

И снова контраст — романс «Сон». Очень редко, к сожалению, звучащий в наших концертных залах, последний романс, написанный Рахманиновым (из соч. 38). Изумительной красоты кантилена, долгая-долгая, кажется бесконечной на поистине беспредельном дыхании певца. Поразительна легкость, с какой Козловский преодолевает чрезвычайно высокую тесситуру и максимальную протяженность музыкальных фраз, исполняемых по предписанию композитора на «едином смычке». Так и чудится: несет вас куда-то на «широких крылах» — птица, не птица, — и уж «не понять, как несет, и куда, и на чем», только так сладостно отдаться этому волшебному полету.

Многие считают именно «Сон» наибольшей удачей артиста в рахманиновском цикле. Возможно, они и правы. Все же я отдал бы предпочтение другому романсу — «Не пой, красавица», настолько идеальна здесь гармония великолепного пушкинского стиха, чудной музыки и классически строгого, ясного и чистого пения. Не случайно именно этот романс среди других рахманиновских в нашем представлении уже давно и неразрывно связан с артистической индивидуальностью Козловского, так же как, например, «Я помню чудное мгновенье» — среди романсов Глинки, «Для берегов отчизны дальной» — из Бородина или «Редеет облаков летучая гряда» — из Римского-Корсакова. (Наверное, тоже не случайно, что все они написаны на тексты Пушкина...)

Я остановился лишь на некоторых романсах из обширного рахманиновского цикла, отобрав их почти наугад — те, что вспомнились первыми. Но великолепно были исполнены и остальные — «Покинем, милая», «Проходит все», «Мы отдохнем» (на слова из «Дяди Вани» Чехова), «Какое счастье» (последний, написанный для Собинова, особенно), аскетически суровый «Монолог Пимена» из музыки к «Борису Годунову», опубликованный посмертно и практически остававшийся не известным широкой аудитории, еще другие... Очень трудно, говоря об исполнителе такого класса, как Козловский, не повторяться в одних и тех же превосходных эпитетах, подыскать «новые», «еще не сказанные» определения...

Большой артист, выступая впервые с каким-либо незнакомым произведением, тем самым кладет начало традиции его исполнения.

Сейчас уже невозможно представить иное прочтение глинкинской кантаты «В минуту жизни трудную», чем то, которое дал Козловский ¹.

Эта кантата исключительно трудна в вокальном отношении. Глинка, поручая ее знаменитой Д. М. Леоновой, тем не менее «не полагал, чтобы голос ее (хотя свежий и звонкий) мог удовлетворительно выполнить (кантату. — П. П.)...» Кроме того, партия солиста написана для среднего голоса, и Козловский был вынужден транспонировать ее на полтора тона, подняв регистр до верхнего до.

Но совершенно не замечаешь этих трудностей. Ни одного момента напряженного, «несвободного» пения, всегдашняя легкость и чистота интонирования, строгая и благородная манера — удивительно цельный и удивительно возвышенный музыкальный образ...

_________

¹ Написанная в 1855 году, эта кантата почти незвучала после смерти автора. Точнее, звучала изредка в изуродованном и «сокращенном» виде, без хора и в сопровождении фортепиано (издание Ф. Стелловского, вызвавшее в свое время справедливое негодование Глинки). Козловский возродил авторскую партитуру.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание