Выпуск № 3 (328) | 1966 - страница 18

раскрывает в произведении особое взаимопроникновение полифонических и гомофонных принципов тематизма, развития, формы. Через несколько лет в Свердловске Богатырев сделал доклад, в котором он продолжил свои исследования в этом направлении. В частности, он продемонстрировал удививший всех присутствовавших пример, где одно из проведений темы баховской фуги рассекается полным совершенным кадансом в доминантовой тональности, типичным для первых частей гомофонных форм (см. такты 21–22 фуги C-dur из II тома «Хорошо темперированного клавира»). Актуальность подобной проблематики видна из того, что связи и взаимовлияния полифонических и гомофонных форм живо интересуют многих наших теоретиков позднейшего поколения, сформировавшихся уже после революции и воспитанных в духе исторического подхода к изучению музыкального языка и форм. Удивительно, что Богатырев, будучи питомцем дореволюционной теоретической школы, более далекой от историзма и, кроме того, склонной скорее разграничивать различные учебные дисциплины (гармония, контрапункт) и технические склады музыки (гомофония, полифония), нежели исследовать их связи, самостоятельно ощутил важность этой новой проблематики и внес в ее разработку свой оригинальный вклад. Думаю, что сказанное существенно дополняет сложившиеся представления о Богатыреве-музыковеде.

Как педагог он тоже на многое смотрел по-новому. Достаточно сказать, что, преподавая со всей присущей ему требовательностью строгий стиль, Семен Семенович говаривал студентам — нисколько не опасаясь ослабить их рвение, — что без этой дисциплины, вероятно... можно обойтись. В то же время он знакомил студентов с основами додекафонной техники. Едва ли все это вяжется с обликом суховатого представителя «старой школы», каким многим казался маститый музыкант.

Нечто аналогичное можно сказать о Богатыреве и как об администраторе. Его любовь к порядку и точности порой доходила до педантизма. Но она по существу не имела ничего общего с мелочной бюрократической придирчивостью или недоброжелательной «въедливостью», свойственными людям незначительным. Позиция Богатырева напоминала скорее точку зрения высокого судьи, убежденного, что для принятия верных решений необходимо неукоснительно соблюдать установленные процессуальные нормы. «Закон, порядок, правила — одни для всех», — часто говорил

Семен Семенович, и эти слова можно считать девизом его административной деятельности. Вот почему он был способен публично сделать замечание музыканту с мировым именем, если, например, тот опаздывал на заседание. В этом смысле педантизм Семена Семеновича имел ясно выраженную демократическую направленность в противоположность педантизму бюрократическому, который всегда антидемократичен.

Все же иногда Богатырев был, видимо, склонен в административных делах к излишней прямолинейности. Однако в этих случаях на помощь обычно приходило чувство юмора. Оно было присуще ему в огромной степени. Семен Семенович также очень ценил проявление юмора со стороны других. Все это помогало ему в своих административных требованиях не переходить определенных границ и не настаивать на некоторых формальностях. В сущности, Богатырев выступал против привилегий для кого бы то ни было, но в то же время он понимал, что весьма распространенная формула отказа в просьбе — «ну, знаете, если все захотят...» — нелепа и бездушна, когда предположение, будто все или многие обратятся с аналогичной просьбой, лишено реальных оснований (подобно этому нелепо, например, считать, что пожар, который может произойти у каждого, произойдет у всех: деятельность страховых обществ базируется на полной уверенности в обратном). Однажды, в бытность свою заместителем директора Московской консерватории, Семен Семенович сделал мне замечание по поводу того, что я принял зачет у студентки, переводившейся из Института им. Гнесиных, не удостоверившись должным образом в разрешении декана. Но когда я шутливо разъяснил, что едва ли «все захотят» того же самого, и добавил, что сдавать мне зачет не такая уж приятная процедура, чтобы подвергать себя ей стали те, кому не положено, лицо Семена Семеновича озарилось широкой улыбкой. Он положил мне руку на плечо и стал расспрашивать о другом, давая понять, что инцидент исчерпан.

Тот, кто не видел улыбки Семена Семеновича (а улыбался он не часто), много потерял. Ибо эффект преображения бесстрастного выражения его лица иногда бывал в таких случаях поразительным, поистине художественным: в этой улыбке светились ум и теплота, юмор и человечность. Кажется, Толстой где-то писал, что облик дурных людей проигрывает, когда они улыбаются, а хороших — выигрывает. В данном случае масштабы этого выигрыша подтверждали прекрасные душевные качества Семена Семеновича.

Ближе узнал я Богатырева в Свердловске в 1942–43 годах. То было тяжелое время войны. Естественно, что эвакуированные много говорили и советовались между собой по поводу разных бытовых вопросов. Жилье, дрова, печка и печники, поездки за картошкой, столовые, «отоваривание» продовольственных карточек — все эти сложные в то время проблемы подвергались живому обсуждению. Богатырев, которому жилось не лучше, чем другим, говорил обо всем этом неохотно, посмеиваясь над коллегами, вкладывавшими в такого рода дела и их обсуждение весь «пыл» своей души. Это не значит, что Семена Семеновича интересовали только «высокие материи». Нет, его любознательность всегда была чрезвычайно велика, и ничто человеческое не было ему чуждо. Однако в разговорах даже на самые незначительные темы он не только проявлял свою острую наблюдательность, юмор, способность точно подмечать и сжато формулировать характерные черты людей и обстоятельств, но и умел находить особый аспект («ключ»), возвышавший беседу над повседневностью.

После реэвакуации и до самой своей смерти Богатырев работал в Московской консерватории. Здесь я видел его на различных постах (заместитель директора, декан теоретико-композиторского факультета, заведующий кафедрой сочинения) и, кроме того, знал его как коллегу по кафедре теории музыки, в работе которой он принимал активное участие. Немногословные и точные замечания Семена Семеновича всегда были для его товарищей авторитетны, а его сдержанное одобрение мы ценили выше самых пышных похвал многих других коллег. На заседаниях кафедры, на государственных экзаменах и при различных других обстоятельствах голос его неизменно был голосом справедливости. Никогда в своей деятельности Богатырев, не отдавал дани веяниям скоропреходящей моды, всегда был строго принципиален и не мирился с проявлениями приспособленчества и карьеризма. Он одинаково решительно выступал и против плохих диссертаций (и их защитников), и против подобострастных словословий по своему адресу.

Знал Богатырев и трудные времена, когда в 1948 году его деятельность подверглась несправедливой и некомпетентной критике со стороны ведомственных работников. Он держался, как всегда, с большим достоинством, никого ни о чем не просил. А на мой вопрос, почему он не опровергает обвинений, не защищается, Семен Семенович ответил приблизительно так: «Если Вас критикуют вполне бессмысленно, лучше сохранять спокойствие. Тогда скорее перестанут. Пытаться же урезонить критикующего — значит обращаться к его разуму и здравому смыслу, из которых он в подобных случаях не хочет или не может исходить. Это только раздражает его».

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание