Выпуск № 7 (320) | 1965 - страница 54

пришел Вячеслав Иванович Сук. Я был весьма польщен инициативой такого большого музыканта. А он с забавным чешским акцентом проговорил: «Вы создали весьма убедительный образ. Приятно будет встретиться за работой». И вскоре мы встретились в Москве, в Большом зале консерватории; я пел «Прощание Вотана» из «Валькирии» Вагнера, а Сук дирижировал.

Вячеслав Иванович был изумительным дирижером, очень тонким, но волевым, предельно скупым и выразительным в движениях. Слитность его с оркестром, с хором была поистине поразительна. Он умел добиваться такого pianissimo, что, казалось, услышишь, как пролетит муха, а едва поведет рукой — лавина звуков обрушивается на слушателя. Оркестр у него звучал словно один инструмент. Посмотришь со стороны — кажется, все делается само собой, помимо дирижера, ведь он почти неподвижен... Часто вспоминаю Вячеслава Ивановича, когда смотрю на извивающихся, словно бы распластанных над пультом, дирижеров: столько экспрессии — а оркестр... не повинуется. Не помню, кому принадлежит мудрая заповедь: «Оркестром управлять надо так, чтобы манишка на дирижере оставалась сухой, а музыканты, — чтобы взмокли». Чаще, увы, бывает наоборот...

А каким учителем для нас, певцов, был Сук, как умел добиваться он полного слияния музыки и слова, как волшебно аккомпанировал солистам.

*

Передо мной страницы воспоминаний о первых гастролях за границей. 1929 год... В ту пору на нашу «краснокожую паспортину» смотрели действительно как на «бомбу»... Недругов было куда больше, чем друзей. И каждый из нас, тружеников искусства, отправляясь за рубеж, чувствовал себя как бы полпредом всей страны, народа. Нам хотелось убедить наших слушателей, заставить признать нас и полюбить... Я пел в Париже, Берлине, Лондоне, Монте-Карло, Барселоне. Пел «Бориса Годунова» и «Мефистофеля» Бойто, «Севильского цирюльника».

Во время этой поездки мне довелось встретиться с двумя нашими великими соотечественниками — Сергеем Рахманиновым и Анной Павловой.

Выступления мои в Париже совпали с приездом Рахманинова. Слушал я его в концертном зале на Елисейских полях. Очень высокий, сухой, мрачный, он вышел на сцену, коротко поклонился и сел за рояль. Я не мог оторвать взгляда от сильного волевого лица гениального пианиста. Но с того мгновения, как его руки опустились на клавиатуру, я перестал его видеть. Только позднее я подумал о том, что не помню Рахманинова за роялем. Невозможно забыть, невозможно передать впечатление от его игры — это грандиозно! Он играл, как загипнотизированный, и во власти того же гипноза находились все! Он целиком ушел в звуки, и за ним в океан музыки погрузился весь зал. Это был чародей.

Когда после первого отделения меня провели за кулисы и представили Сергею Васильевичу, мне показалось святотатством разговаривать с ним, пожимать его руки. Начал он несколько иронично: «Ну как вы там, театры еще не позакрывали?» А вслед затем пошли вопросы, в которых чувствовались живой интерес и тоска по Родине, боль и смятение: «Кто из музыкантов сейчас в России, какие композиторы, певцы, что в концертах, в консерватории?..» За кулисы набилось уйма народу. Разговор оборвался...

С Анной Павловой, величайшей русской балериной, я встретился в Лондоне. В ту пору там был уже знакомый мне Альберт Коутс. Он и передал

Дон Базилио.
«Севильский цирюльник» Россини

приглашение Павловой. И вот я стою перед тоненькой стройной брюнеткой, скромно, гладко принесенной. Вслед за обычными при первом знакомстве фразами посыпался каскад вопросов: «Расскажите мне все, все о Мариинском театре, о дирижерах, об артистах, спектаклях, кто ставит, как идут...» Она свернулась клубочком в углу дивана и слушала, словно не слыша, слегка смежив глаза. Видимо, старалась представить себе все, о чем я говорил, а может быть, просто хотела скрыть от чужого взгляда непрошеные слезы...

У Павловой в Лондоне был свой балетный театр. Я видел ее в танце. Как передать неповторимую «павловскую» манеру исполнения! Классическую строгость, сочетающуюся с предельно реалистической правдой чувств, необычайную воздушность и гармоничность всех движений! Я видел танцовщиц, чье техническое мастерство выше всех похвал. Видел балерин темпераментных, ярких, но такой гармонии и образности, такого единого сплава всего, из чего слагается русский балет, казалось, еще не рождала земля. Я был горд за мою землячку. Мои выступления проходили весьма успешно, при переполненных залах. И еще много времени спустя, вернувшись на Родину, я получал предложения из различных стран, от директоров театров и импресарио и в том числе от хорошо известного С. Юрока, приславшего мне контракт...

*

Судьба была щедрой ко мне. Почти невозможно назвать какого-либо крупного дирижера, с которым мне ни приходилось бы работать. С Альбертом Коутсом я познакомился в самом начале моей артистической жизни — в 1926 году в Ленинграде, где в ту пору восстанавливался ряд замечательных постановок и среди них «Борис Годунов», «Хованщина» — спектакли, с которыми связана вся моя жизнь. Мусоргский, труднейший из самых трудных композиторов, очень дорог мне. Поначалу, признаться, побаивался, не будет ли Коутсу, великолепному музыканту, но англичанину, несколько чужд наш великий новатор. И был очень обрадован, встретив в Коутсе умного, смелого толкователя нашего Мусоргского. Радость была тем больше, что мне бесконечно дороги Борис и Досифей.

Думается, с той минуты, когда впервые взял в руки клавир, всю жизнь я не прекращал работу над Досифеем — образом сложным, противоречивым. Для меня в Досифее как бы сфокусирована уходящая, но все еще могучая, трагически обреченная, но борющаяся, исступленно ищущая своей правды допетровская Русь. Человек сильный, честный, хранящий где-то в тайниках своей души простую человеческую нежность, Досифей без страха и жалости, с одной только фанатичной верой в справедливость идет на смерть. Сила духа Досифея роднит его с героями, которые придут на русскую землю позднее...

Разве можно рассказать в нескольких строках все, что в течение многих десятилетий, сотен репетиций и спектаклей я передумал и перечувствовал с моим Досифеем.

О роли Бориса я мечтал втайне даже тогда, когда еще не представлял себе отчетливо, как сложится моя судьба: стану ли я певцом или инженером. Лет двадцати от роду, еще будучи студентом двух учебных заведений, я, материально нуждаясь и не имея средств на приобретение клавира, переписал всю партию Бориса от руки.

Николай Семенович Голованов, с которым особенно тесно сблизила меня работа над Годуновым, считал эту партию пределом трудности.

Задавая себе вопрос, какая роль мне особенно дорога, я теряюсь с ответом. Разве скажет отец, кого из сыновей он любит больше: быть может, того, с кем больше хлебнул горя? А у меня каждая роль рождалась в мучениях, в сомнениях; каждая репетиция становилась поиском, спектакль — экзаменом и в чем-то открытием. Хотелось быть верным истории и человеческому ощущению. Чтоб передать состояние Бориса, кричащего «Душно! Душно!», я изучал медицинские книги, интересовался симптомами болезни. А после спектакля, дома, я до утра не смыкал глаз, мысленно проверяя сцену за сценой, фразу за фразой...

Какой мерой измерить все, что пережил я с Борисом?! Помнится спор между Глазуновым и Асафьевым о том, в какой редакции ставить на сцене Ленинградского театра «Бориса Годунова». Я полностью поддерживал Глазунова, отстаивавшего редакцию Римского-Корсакова. Но то было время, когда стремление к новаторству превращалось порой в самоцель. Победил Асафьев: был поставлен «Борис» в оригинальной версии (редакция П. Ламма). Костюмы, декорации были выполнены в какой-то формалистической манере: царский терем выглядел серым, тусклым по сравнению с богато разукрашенной корчмой. Может показаться: разве столь уж важно, в какой костюм ты одет и что нарисовано на заднике сцены? Но вот, пробыв на сцене пять десятилетий, отвечаю: очень важно. В искусстве нет не заслуживающих внимания мелочей. Искусство порой рождается из глубокой правды деталей. А меня смущали и декорации и сценический облик Бориса, предложенный режиссером С. Радловым. Сколько пришлось бороться, сколько выстрадать, прежде чем я получил разрешение показывать Годунова таким, каким я его чувствую и вижу. Кстати говоря, позднее я настоял и на том, чтобы

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

*

Дон Базилио. «Севильский цирюльник» Россини

*

Содержание

Дон Базилио.
«Севильский цирюльник» Россини