порой забывая, что перед ними их товарищ, а воспринимая его как подлинного героя, воплощающего величие нашего народа.

Сцена прощания с дочерью трогала душевной теплотой. Помню, как на одной из первых спевок, стоя у рояля, Марк Осипович на каком-то затаенном piano, будто на ушко, таясь от окружающих врагов, с глубокой нежностью шептал слова утешения: «Ты не кручинься, дитятко мое...» Я не нашла в себе силы подать реплику. Вокруг все плакали. Взволнован был и Самуил Абрамович Самосуд. Пришлось прервать спевку, чтобы успокоиться.

На последующих репетициях и спектаклях мне приходилось делать над собой усилия, чтобы подступавшие слезы не мешали петь. Много раз приходилось мне быть партнершей Марка Осиповича, и каждый раз я с трудом преодолевала волнение в этой сцене прощания.

А предсмертная ария Сусанина? Глубокое покойное созерцание в ее первой части. Проникновенное, полное нежности обращение к детям, непоколебимость в совершении подвига. Могучий голос Рейзена обладал таким нежным piano, такой тонкой филировкой, вся ария была облечена в такую отточенную вокальную форму, отсвечивала такими переливами, что даже искушенный мастер-вокалист не всегда мог объяснить, в чем же секрет пения, какими средствами достигает артист такого высокого мастерства. Мягкость тембра порой заставляла забывать о необъятности его forte. Рыдающий, тоскующий о покинутой семье отец в следующее мгновение превращался в богатыря, средоточие мощи Руси. Сусанин — одна из лучших страниц творческой жизни певца.

Галерея образов, созданных Рейзеном в течение его большой артистической жизни, обширна и разнохарактерна. Вот хитрый Базилио. Его партия подчинена виртуозному мастерству и нередко завершается вокальной «шалостью» в виде блестящего вставного соль в финале «Клеветы».

Вот Мефистофель, зловещий красавец. В его куплетах артист восхищает разнообразием вокальных красок, исполнение серенады насыщено неповторимой красотой тембра, элегантностью фразировки. Монолитный Варяг. Благородный Гремин. Мятущийся, страждущий венценосец Борис Годунов. Многие другие роли, характеры, раскрытые и донесенные до слушателя средствами звучащей мысли. Вокально-сценический размах огромный. На вершине творчества вдохновенного артиста — Досифей, образ, поднимающий глубочайшие пласты человеческих чувств.

В воплощении Рейзена Досифей — фигура фанатичная и вместе с тем философски углубленная. С первого появления на сцене артист четко намечает синтез двух контрастных настроений в единую линию. Клокочущие страсти облечены в рамки внешнего покоя, величавой поступи, замедленного движения, скупых жестов. Лицо суровое, аскетическое. Одни глаза, подчас как бы обращенные во внутрь себя, подчас загорающиеся пламенным огнем, раскрывали неуемность яростной натуры. Нигде так, как в этой партии, голос прославленного певца не был проводником его чувств и мыслей. Начиная с первого появления на сцене: «Бесноватые! Почто беснуетесь?» — артист покорял значительностью фразы, полнотой звучания. Финал первой картины: «Отче, сердце открыто тебе» — вершина вдохновенного пения...

В следующих актах смена настроений, живописуемая богатейшими вокальными красками, подчеркивалась отточенностью дикции, выразительным произнесением текста. Стихийно-властным призывом проносился последний победный клич — «Труба предвечного»... Этим предельно эмоциональным взлетом завершается образ Досифея. По силе художественного воздействия это была самая яркая роль Рейзена. В ней раскрывались все особенности его дарования. Сдержанный темперамент, глубокая интерпретация, благородство тембра, высочайшее вокальное мастерство.

Рейзен самобытно проявляет себя и в такой интереснейшей области вокального творчества, как концертно-камерная деятельность. Его программы многообразны и свежи. Много радости доставил Марк Осипович исполнением песен Шуберта, романсов Танеева, сонетов Кабалевского и т. д.

Он встречает свой юбилей, сохраняя блестящую вокальную форму. В прошедшем сезоне мы были свидетелями триумфального успеха, сопровождавшего его выступление в симфоническом концерте в Большом зале консерватории. «Прощание Вотана» написано в широком диапазоне, требует упругого дыхания, огромной затраты голосовых сил. Как и прежде, исполнение вагнеровского монолога было вдохновенно-увлеченным. Звучание голоса поражало неувядаемой красотой.

Талант Рейзена рос и крепнул в окружении выдающихся музыкантов и певцов того времени. Великая Нежданова, Держинская, Обухова, Собинов, несомненно, оказывали на него влияние в период формирования молодого артиста. Многолетняя дружба с Головановым, общение с Гауком, Пазовским, плеядой выдающихся зарубежных дирижеров способствовали его творческому росту.

Артистический путь Рейзена достоин глубокого уважения. Рейзен — это гордость Большого театра, это слава советского оперного искусства.

М. Рейзен

СТРАНИЦЫ ВОСПОМИНАНИЙ

Друзья нередко обращаются ко мне с просьбой рассказать о творческом пути, о встречах, о впечатлениях, накопившихся почти за полвека работы в оперных театрах. Не знаю, удастся ли написать книгу воспоминаний... Пока на моем столе лишь несколько страничек разрозненных записей.

*

В девятилетнем возрасте меня привезли из родного села Никитовки в небольшой городок, нынешний Артемовск: предстояло поступить в училище. Прогуливаясь по незнакомым улицам, я увидел какое-то странное сооружение и возле него большое объявление, сообщающее о спектаклях украинского театра. Было это днем в воскресенье; двери раскрыты настежь. Вошел я — и замер: никогда ничего подобного не видывал. Ставили, кажется, «Запорожца за Дунаем»; в спектакле было много музыки, веселья, танцев. С того дня я не переставал грезить о театре, но лишь через 6–7 лет мечте суждено было осуществиться. Я учился тогда в гимназии, в Луганске. В город приехала какая-то труппа; нужны были статисты. Высокий, длинноногий неуклюжий подросток, очевидно, не представлялся режиссеру ценной находкой, и я был счастлив, что меня все же взяли статистом за одно только право бывать в театре. Участвовал я в двух спектаклях. В «Отелло» изображал мамелюка. Мне наложили на руки, шею и лицо темный грим — и я не узнал себя. Спектакль произвел на меня потрясающее впечатление; я не особенно горевал, не сумев смыть грим холодной водой, и отправился домой чернокожим. В «Живом трупе» мне уже разрешили петь в цыганском хоре...

*

Трудно сказать, когда полюбил я песни, когда начал петь. У нас на Украине поют, по-моему, еще с колыбели. Песня, музыка всегда были в моей жизни, всегда звучали под крышей нашего дома. На гитаре, балалайке, мандолине играли три моих брата, сестра. К тринадцати годам у меня «прорезался» необычайно высокий дискант; по вечерам мы всегда играли, пели...

Наступил 1914 год, и пришлось покинуть родной дом: меня мобилизовали. Фронт. Тяжелые бои. Атаки. Отступления. Знаменитый Брусиловский прорыв, в котором довелось участвовать и мне. С фронта вернулся контуженый, раненый, но с Георгием на груди и с целым ворохом застрявших в памяти солдатских песен. Петь по-прежнему любил, но о профессии певца не смел и мечтать: по мнению родителей, будущее артиста не сулило ничего хорошего. Решено было держать экзамен в Харьковский технологический институт. Из студенческой; жизни особенно запомнились мне любительские музыкальные вечера, пользовавшиеся большой популярностью; я был, разумеется, их неизменным участником. Товарищи упорно прочили мне артистическую карьеру и всячески заботились о моем музыкальном просвещении. Поле деятельности перед ними было широкое: ведь для меня, провинциала, все было откровением. Только студентом я впервые услышал настоящую оперу. Давали «Демона». Главную партию пел Орбенин, артист могучего телосложения и бурного темперамента. Вначале никак не мог свыкнуться с тем, что на сцене все и решительно обо всем поют. Я был буквально ошеломлен, в дальнейшем старался не пропускать оперных спектаклей, но билеты стоили дорого...

Однажды мой верный институтский друг, страстный любитель пения, предложил пойти в консерваторию послушать, как поют экзаменующиеся. Я с восторгом согласился. Мы в переполненном консерваторском зале. Один за другим на эстраду выходят абитуриенты. С интересом слушаю, пытаюсь поделиться впечатлением с приятелем, но он рассеян, нервничает. Вдруг, слышу, называют мою фамилию. По солдатской привычке, услышав оклик «Рейзен», вытягиваюсь: «Здесь!» Меня подталкивают вперед, и вот я, смущенный, недоумевающий, стою перед столом экзаменационной комиссии...

Как потом выяснилось, институтские друзья единодушно решили «продвинуть» Рейзена в консерваторию; кто-то внес меня в список поступающих, а мой товарищ без труда заманил на экзамен. Но что это был за экзамен! Почти на все вопросы профессоров я вынужден был отвечать отрицательно.

— Ноты знаете?

— Нет!

— Арии поете?

— Нет!

— А романсы русских композиторов? Западных классиков?

— Нет! Нет!

— Может быть, поете гаммы?

— Нет! Никогда не пробовал!

— Попробуйте!

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

М. Рейзен

СТРАНИЦЫ ВОСПОМИНАНИЙ

*

*

Содержание