Выпуск № 6 (319) | 1965 - страница 37

щими глазами, предложил мне пойти на обрыв и повеситься. Я, уверенный, что эта шутка, согласился. Пришли. Сели на скамеечку. Что-то мой Алеша притих.

— Что вы такой грустный? — спросил я.

— А мы же хотели повеситься, — огорченно произнес он. Я засмеялся.

— Вы пошутили, конечно!

Увы, это была не шутка... Это все было еще до первого приступа буйного умопомешательства Станчинского. После выздоровления Алеша сделался еще более кротким, добрым, услужливым. Почему-то перестал ездить на лошадях и кланялся им при встрече, сняв шляпу.

Его сочинение, «Эскизы» для фортепиано, напечатанное Юргенсоном, написано уже после этого; и, несмотря на некоторую болезненность, которую, быть может, кое-где можно усмотреть в них, «Эскизы» в общем сочинение превосходное, и индивидуальность композитора проявляет себя здесь гораздо ярче, чем прежде. Танеев, по моим наблюдениям, не любил сочинений Станчинского, но никогда резко не отзывался о них.

Все лето продолжались наши занятия, и к началу осени я прошел все разряды, включая пятиголосное сложение. Занимался и сложным контрапунктом с различными Iv (показателями) по системе Танеева. Иногда приходил в затруднение. А когда у меня что-нибудь решительно не выходило, я из ложного самолюбия не хотел признаваться в этом Танееву и просто «выпрыгивал» в окошко, то есть не приходил на занятия. Сергей Иванович принимал это за ленность, нежелание работать, в его отношении проскальзывала какая-то холодность. Осенью перед отъездом, когда я в последний раз принес показать ему свою работу, он стоял в саду возле дома Булычева и тут же просмотрел мои задачи, сделал несколько замечаний, но был как-то равнодушен.

Дальнейшие мои занятия с Танеевым в Москве в 1908 и 1909 годах часто прерывались. Сергей Иванович то уезжал на гастроли в Прагу и куда-то еще, временами он был болен. Все же я продолжал ходить к нему по вторникам (когда это было возможно). Летом 1909 года я жил в Швейцарии, близ Локарно, где познакомился со своей будущей женой Ниной Георгиевной, а через год состоялась наша свадьба.

В 1910 году я ушел из университета, не сдав государственных экзаменов. Мой отец считал, что я непременно должен иметь диплом высшего учебного заведения, и по его настоянию я поступил в консерваторию. Танеев принял это сдержанно и суховато, хотя внешне приветствовал и впоследствии всегда интересовался моими успехами. Разумеется, занятия контрапунктом он со мной прекратил. Это было большой для меня потерей.

Мне хотелось бы еще рассказать о «вторниках» Сергея Ивановича, о некоторых лицах, с которыми я встречался на этих ассамблеях. По вторникам, часов с пяти, у Танеева собирался цвет московской интеллигенции и просто его личные знакомые, родственники. Были тут музыканты: В. А Золотарев, А. Б. Гольденвейзер, Г. Э. Конюс, С. В. Рахманинов, Ю. Н. Померанцев, Леонид и Борис Сабанеевы, Н. С. Жиляев, А. А. Карцев, Б. Л. Яворский, Э. К. Розенов и многие другие. Бывали здесь и поэты: я встречал у него В. Я. Брюсова, Эллиса (Кобылинского), Андрея Белого (Б. Н. Бугаева), которого он называл Боря и представлял всегда: «Сын профессора Бугаева» (крупного математика, помогавшего Танееву в формулировке его законов сложного контрапункта). Бывал здесь и Ю. Балтрушайтис, мрачный, молчаливый. Сергей Иванович не упускал случая представить его какой-нибудь присутствовавшей здесь даме, любезно говоря: «балтрушайтесь». И дама сначала не понимала, что ей нужно делать. Когда же острота «доходила», Сергей Иванович заливался смехом.

Бывали здесь и ученые разных профессий, певцы и певицы, среди которых частой посетительницей являлась М. А. Дейша-Сионицкая. Она обожала Сергея Ивановича и всячески опекала его. Попивши чайку с домашним печеньем и вареньем, гости затевали всевозможные беседы. Заводилой часто оказывался Ю. Н. Померанцев — большой говорун и спорщик. Интересные и содержательные беседы касались обычно самых разнообразных тем, в том числе философских, политических. Говорили и об искусстве вообще, и о входящем тогда в моду импрессионизме, о Дебюсси и Равеле, об их только что исполнявшихся новых сочинениях, о новой музыке вообще.

Сергей Иванович был очень скромным в жизни. Небольшой ренты, имевшейся у него, кажется, еле-еле хватало ему для удовлетворения скромных потребностей. Несмотря на это, денег за уроки он никогда не брал! Он был человек добрый, склонный к юмору, хотя в некоторых случаях был резок и неумолим. Как учитель он был несравнен. Глубокие знания и умение разносторонне и талантливо применять их в творчестве наполняли ученика безусловным доверием к его советам. Я счастлив, что был его учеником, что мое музыкальное воспитание прошло под его руководством.

Ф. Гартман

Июнь 1915 года. В Царское село, где я находился во время войны как офицер запаса, восьмого числа пришла телеграмма. В ней извещалось о смерти Сергея Ивановича Танеева. Это известие для меня было страшным ударом.

Впервые я встретил Танеева в 1896 году; впоследствии мы подружились и оставались друзьями до самой его смерти.

Танеев, по моему убеждению, был одним из величайших русских композиторов, хотя на Западе он известен сравнительно меньше других. Музыканты очень высоко ценили его камерную музыку: выдающийся мюнхенский критик Рудольф Луи¹ писал, что стиль его квартетов можно сравнить только со стилем Бетховена.

В русской музыке Танеев занимает исключительное положение. Он дал современному и будущему поколениям композиторов — и, может быть, не только композиторов — синтез техники минувших веков, начиная с XV и XVI веков и включая Баха и Бетховена. Возрожденная им техника канона ранних столетий — terra incognita для теоретиков Запада. Чтобы познакомиться с ней, надо изучить книги Танеева о подвижном контрапункте и о технике канона. Последняя была опубликована после его смерти Виктором Беляевым и, к сожалению, до сих пор не переведена².

Я не только имел счастье знать Танеева. В течение нескольких месяцев, когда он приезжал гостить в имение моих родителей на Украине³, я буквально не расставался с ним. За исключением часов, строго отведенных для работы, он был все время с нами, и его ум и милый характер доставляли радость всей нашей семье.

В 1896 году я учился у Аренского, сначала профессора Московской консерватории, а затем директора Певческой капеллы в Петербурге (в 11 лет я решил стать его учеником и остался им до самой его смерти). Однажды в воскресенье — шел второй год моих занятий гармонией, — придя на урок, я застал у Аренского нескольких его друзей. Среди них были Модест Чайковский, очень талантливый пианист и композитор Блуменфельд и какой-то очень симпатичный бородатый человек в пенсне. Он был так прост и приятен, что меня сразу же потянуло к нему. В нем не было и тени высокомерия, хотя это был, как я вскоре узнал, великий Танеев. Услышав, что я пришел заниматься и принес с собой свои задачи по гармонии, он вместе с Аренским сел за рояль и принялся их разбирать.

Через несколько месяцев после нашей первой встречи я получил карманное издание партитуры его только что опубликованного квартета d-moll⁴, на которой было написано мое имя и отчество. Совсем недавно в советском издании переписки Аренского с Танеевым я обнаружил письмо⁵, в котором Танеев просил сообщить ему имя моего отца, которого Аренский не знал. Мне было 12 лет, я учился в военной школе, где ко мне обращались по фамилии Гартман, а друзья называли меня просто Фомой. Но в России существует обычай называть взрослых людей по имени и отчеству. Так Танеев как бы дал понять, что и к мальчику следует обращаться как положено.

Когда я закончил партитуру первого акта моего балета «Аленький цветочек», Аренский был болен и находился на юге России. По дороге в военную школу я решил остановиться в Москве и показать партитуру Танееву. Он жил тогда в маленьком доме с садиком на территории большой усадьбы, очень характерной для Москвы того времени. В доме были две входные двери, одна из них вела на кухню. Два раза в неделю, в перерыве между вторым завтраком и обедом, Танеев откладывал работу и принимал посетителей — один день это были друзья, другой — ученики. В те дни, когда он работал, на входной двери висела записка: «Дома нет», — а из кухонной двери выходила старая няня и приветливо говорила: «Они заняты». Когда я приехал, к счастью, был как раз день приема. Мне открыла дверь типично русская старая нянюшка, которая обожала Танеева и присматривала за ним и за домом до самой своей смерти⁶.

Налево от узкого входа находилась большая комната, стены которой были уставлены книжными шкафами. Там же стояли рояль и спинет. Иногда Танеев брал спинет с собой, уезжая на некоторое время пожить неподалеку от Троицко-Сергиевского монастыря. Направо находилась маленькая столовая, в которой стоял покрытый клеенкой стол. Здесь Танеев работал, когда ему не нужно было фортепиано. В другой комнате находилась спальня.

Когда я вошел, гости сидели вокруг обеденного стола и пили чай с морковным пирогом. Танеев горячо приветствовал меня как ученика своего большого друга. Среди присутствовавших был талантливый композитор и музыковед Георгий Конюс⁷, известный критик Энгель⁸, а также Яворский⁹, исследования которого Танеев очень высоко ценил. Энгель и Конюс оживленно спорили относительно какого-то критического опуса. Танеев, улыбаясь, наблюдал за ними, время от времени внося в их спор успокаивающий тон.

Когда Танеев узнал, зачем я к нему пришел, он попросил показать ему мое сочинение. Правда, при этом он иронизировал над условностями балета¹⁰ —

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Ф. Гартман

Содержание