Выпуск № 5 (294) | 1963 - страница 69

Фото

Обстановка концертов фестиваля, рассеянных по различным «точкам», нередко производила безотрадное впечатление: запущенные, давно не ремонтированные помещения, скудное число слушателей, серые программы, сравнительно невысокое качество некоторых местных оркестров (в том числе столь старинной «фирмы», как Паделу)... Таким запомнился, например, воскресный концерт в зале Шайо. Центром его программы (во всяком случае, по масштабам) была оратория Марселя Дюпре «Страдающая Франция» («La France au Calvair»), партию органа в которой исполнял престарелый автор. Произведение крайне растянутое, лишенное сколько-нибудь заметной драматургии, контрастов, свежих красок, удивило нетребовательностью составителей программы международного фестиваля. Кстати сказать, под стать была и вся обстановка концерта, скорее напоминавшая рядовую репетицию. Оркестр и хор вышли в костюмах самых разнообразных цветов и фасонов, дирижер (Альбер Вольф) был в сером пиджаке, пианист (Филипп Антремон исполнял Второй концерт Листа) в синем. Оказалось, это традиция: «дневные» (начало в шесть вечера) «воскресники» освобождают исполнителей от парадных туалетов. Конечно, не костюмы, а музыка определяет степень впечатления, и все же с теплотой вспоминались наши концертные залы, «подтянутые», нарядные, с огнями хрустальных люстр и горячими овациями слушателей.

Надо сказать, что парижская публика проявила весьма равнодушное отношение к фестивалю. Даже на концерте превосходного «Quartetto di Romma» во главе с удивительной ансамблисткой Орнеллой Сантоликвидо зал Плейель был далеко не полон. И, наслаждаясь поэтичным, редким по изяществу и точности исполнением фортепианных квартетов Бетховена, Брамса и Форе, я думала про себя: с какой благодарностью принимали бы этот талантливый коллектив москвичи! Только дважды¹ мы увидели полный зал, когда исполнялся «Триптих» К. Орфа при участии хора франкфуртской Певческой академии и талантливого дирижера Любомира Романского. Впрочем, это показательно. Парижские слушатели, как и все нормальные люди, тянутся к живой, талантливой музыке, а наслаждение «экспериментами» предоставляют снобам.

Примерно человек тридцать составляли аудиторию концерта «современной» камерной музыки в зале бывшей консерватории. Но четвертитонная музыка русского парижанина Ивана Вышнеградского, исполненная четырьмя девицами на четырех роялях, имела успех, кажется, лишь у одного неистово аплодировавшего аббата с лицом и манерами Дона Базилио. Старинный, неуютный, почти пустой зал, автор — сухой, высокий старик, тяжело опирающийся на палку, и неживая музыка, словно вызванная на мгновение из небытия, чтобы тотчас снова исчезнуть навсегда...

_________

¹ «Carmina burana» исполнялась в первом вечере», «Catulli carmina» и «Trionfo di Afrodite» — во втором.

Пахнуло чем-то старым, сданным за ненадобностью в архив истории еще полвека назад.

Но слушателей было не так уж много и на концерте «ультрасовременной» музыки, который громко назывался «фестивалем парижских джазов». Очевидно, парижане опять же, как все люди со вкусом, не воспринимают подобный джаз в качестве самостоятельного жанра концертного исполнительства. И надо признаться, что однообразие ритма, треск ударных и отсутствие сколько-нибудь значительных мыслей (несмотря на то, что выступали только ансамбли — квинтет, квартет и трио — довольно высокого профессионального качества и довольно разные по «почерку» и стилю) очень скоро превратили слушание музыки в истинную пытку. Наша небольшая компания, в которой были и парижские аборигены, с трудом дождалась конца первого отделения и постыдно бежала с «поля боя».

А ведь мы пришли в очень приподнятом настроении прямо с приема, устроенного советским послом в честь 45-й годовщины Октября. Незабываемый вечер... В парадных комнатах посольства, как говорится, и яблоку негде было упасть. В память врезались красивая седая голова Мориса Тореза, умное, подвижное лицо Жака Дюкло и тесно обступившая их живая стена гостей. На фоне праздничной толпы привлекла внимание своим темным старомодным костюмом весьма пожилая дама, седые волосы и бледное лицо которой как-то очень контрастировали с нервной суетливостью манер. Это оказалась известная журналистка Женевьева Табуи, которую у нас знают по ее книге («Двадцать лет дипломатической борьбы»), посвященной истории французской дипломатии в период между двумя мировыми войнами.

...Где-то мелькнула и скрылась в толпе тонкая фигура Франсуазы Саган. А с Андре Вюрмсером и его супругой мы встретились как старые знакомые (будучи в Москве, они посетили редакцию, с тем чтобы рассказать о работах своего сына, молодого музыковеда Фредерика Робера).

Казалось, весь артистический и литературный Париж был в этот вечер в гостях у советского посла, с завидным аппетитом угощаясь «кавьяром» и прочими русскими яствами весьма отменного качества. А на следующий день советник посольства В. П. Вдовин повез нас в оперу.

Поднимаясь по роскошной мраморной лестнице, проходя по фойе, отделанному дорогими сортами дерева и грандиозными зеркалами, я мысленно представляла себе все великолепие зрительного зала Grand Opéra. Но... он показался значительно менее импозантным и просторным, нежели зал Большого театра. Тусклая темнобордовая обивка, узкие ложи, зрители, сидящие в пальто и меховых шубах, — все это создавало впечатление тесноты, духоты и неуютности. Наивными оказались наши недавние дебаты по поводу «парадной формы» одежды, сомнения Назиба Гаязовича: какой надевать галстук — темный или светлый... В тесной толпе, наполнявшей фойе, пышные юбки и глубокие декольте соседствовали со скромными шерстяными свитерами, туфли на «гвоздиках» с вполне старомодными «танкетками», а бриллианты и дорогие меха украшали главным образом древних старух, лица которых откровенно говорили о капитальном косметическом ремонте. В буфете стояла неимоверная давка: мадам и месье, леди и джентльмены использовали все свои спортивные навыки, чтобы достать бокал кока-кола или оранжада. И все они кричали, шумели на самых различных языках и наречиях.

Да, правым оказался один наш французский друг, который сказал, что Opéra уже давно вошла в «обойму» исторических реликвий, обслуживая в основном лишь иностранных «заокеанских» туристов — парижане в оперу ходят редко... И действительно, вновь и вновь проглядывая театральные программы за десять дней, мы нашли только два спектакля, представлявших интерес.

В первом из них глубоко взволновала сценическая интерпретация оратории А. Онеггера «Жанна на костре». Взволновала не столько постановкой, достаточно ординарной, сколько своей драматургией, выразительным сочетанием слова и музыки и замечательным исполнением заглавной роли актрисой театра Французской комедии мадемуазель Клод Нолье.

Все действие она стоит неподвижно в центре сцены, на подставке, в длинной белой рубашке, внизу у ног перехваченной крест-накрест грубой бечевой. Бессильно висят скованные руки... В распоряжении актрисы только ее лицо, поворот головы, увенчанной шапкой светлых стриженых волос... Но как выразительно использует она эти скупые средства, как удивительно пластична вся ее тонкая, хрупкая фигура, словно созданная резцом великого скульптора! Столь же поражает декламационное мастерство актрисы, всегда остающееся на уровне величаво сурового пафоса произведения, не склоняясь ни к ложной патетике, ни к бытовой праводоподобности. И именно поэтому ее речь так органично сливается с музыкой Онеггера.

Роль Жанны целикам драматическая. Только однажды, вспоминая свою юность в родных полях Лотарингии, она тихо напевает простую душевную песенку; под эту песню дети водят хо-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Фото

Содержание