и ради слушателей, то уж приходится играть так, «словно тебя слушает сам мастер» (чуть перефразируя Шумана). Это высокое чувство долга музыканта перед собой (было бы так на всех музыкальных поприщах!) стало первым залогом будущих художественных достижений Литовского камерного оркестра. А потом пришла и признательность публики, стали предлагать концерты по радио и телевидению, записи для радио, на грампластинки.

*

«Помнится, — рассказывает С. Сондецкис, — еще в начале работы, на одной из репетиций в филармонии, открывается дверь и входит Исаак Стерн — он тогда гастролировал в Вильнюсе. Мы тотчас прервали репетицию: ведь еще нечего было показывать!.. Однако Стерн так интересовался нашей работой и поздравлял с хорошим начинанием, что в конце концов и мы ему сыграли, и он, взяв скрипку, "обменялся опытом"»...

С полгода репетировали, потом состоялись первые концерты, тепло встреченные слушателями Вильнюса и других городов Литвы. Коллектив почувствовал себя нужным, желанным, работа пошла еще усерднее. Прошло два года. Оркестр «сыгрался», окреп, выработалась интонационная чистота, появились мягкость и слаженность звучания, богатство и тонкость нюансировок, чувство стиля. Репертуар накоплялся по двум основным направлениям: старые итальянские мастера, Бах, Гендель — и литовские советские композиторы. Литовский камерный оркестр не только активно пропагандирует советскую музыку, но и сам способствует ее росту. Специально для него написал «Три танца» молодой композитор Т. Макачинас. По настоянию С. Сондецкиса Ю. Юзелюнас написал одночастный Концерт-поэму, весьма значительное произведение литовской советской музыки. Симфониетту создал А. Кленицкис, Второй концерт для фортепиано, опять-таки с камерным оркестром, — Б. Дварионас... А сейчас, кажется, ожидается целое «нашествие» новых произведений для камерного оркестра.

Невольно вспоминаешь сетования наших композиторов по поводу отсутствия контакта с профессиональными хоровыми коллективами; ведь это безусловно затрудняет совершенствование техники хорового письма. Мы часто говорим о композиторе и слушателе, но порой забываем об исполнителе... Ведь не только возросшие вкусы публики, но и возможности хорошего (и безотлагательного!) исполнения живейшим образом стимулируют развитие нашей музыки. Камерный оркестр в Литве играет в этом и во многих других отношениях самую положительную роль.

*

Оркестр считается «филармоническим», потому что Государственная филармония Литовской ССР устраивает его концерты. Да и художественный руководитель филармония Б. Федаравичюс во многом содействовал становлению коллектива. Активно участвует оркестр и в жизни консерватории, которая тоже как бы «шефствует» над ним. Весной прошлого года оркестр впервые гастролировал за пределами республики: в Москве, Ленинграде и ряде других городов РСФСР. В начале осени побывали в братских прибалтийских республиках. Успех у публики, похвала видных музыкантов придают еще больше веры в себя, укрепляют творческий, товарищеский дух коллектива.

*

...На очередной репетиции звучит Симфония Манфредини. Выявляется трактовка, шлифуются детали. Приятно видеть дружеское согласие, дисциплину без «авторитарных» требований руководителя. Саулюс Сондецкис любит посоветоваться с коллективом, с отдельными музыкантами: художественно ценный опыт становится общим достоянием.

В перерыве хочется подольше поговорить с Сондецкисом, порасспросить еще о многом: о его собственных переложениях произведений Баха и Чюрлиониса, о восторженном интересе, с каким встречали слушатели Москвы и Ленинграда чудесные маленькие Вариации Чюрлиониса на литовскую народную тему... И о будущем репертуаре, концертах и гастролях, о возможности получить настоящее чембало...

Но музыкантам пора за работу, и не надо мешать им. «Когда постройка идет — все идет», — писал когда-то Николай Рерих в воспоминаниях о своем литовском собрате художнике Чюрлионисе. И на репетициях Литовского камерного оркестра успешно отроится свой участок в большом здании нашей многонациональной социалистической музыкальной культуры.

К. Игумнов — педагог

Я. МИЛЬШТЕЙН

Когда я думаю, что выделяло Константина Николаевича Игумнова даже среди крупных пианистов нашего времени, то сразу же отвечаю — простота. Он играл на редкость сдержанно, «немногословно», порой даже скупо. Он был постоянно исполнен чувства правды, искания правды и превыше всего ценил в искусстве скромность, непосредственность, игру без расчетливой оглядки. Все показное, бьющее на эффект его отталкивало, все манерное ему претило. Вспоминаю его слова: «Мысли и чувства должны течь, как вода из родника, непосредственно, от души. Выдумывать вредно; это всегда расхолаживает». Или: «Когда мысли и чувства не находят себе простого выражения, это свидетельствует об их слабости... Исполнение должно быть искренним и находить себе дорогу к сердцам людей; если оно не трогает, не стоит о нем много и говорить». Ведь в словах этих — целое эстетическое credo, которое, кстати, легло в основу и педагогики Игумнова.

Учил он точно так же, как играл сам: скромно, просто, благородно. Иным он быть не мог. «Все, что угодно, — говорил он нам, — но только не фальшивить перед самим собой, не преклоняться перед пустыми ловкими кунштюками». Он всегда предостерегал от утрированного ощущения звука и темпа, был беспощаден ко всякого рода «рекордсменству», к «спортивному» пониманию искусства. Почти всегда указывал на необходимость сдерживать себя, «быть устремленным вглубь музыки». Не принимал также напряженной, излишне старательной игры; она казалась ему «преднамеренной», «надуманной», а «стало быть, и ложной». Он любил только то, что было согрето чувством и озарено мыслью.

Размышляя о работе Игумнова в классе, о eго педагогическом подвиге (иначе не могу назвать неустанный полувековой труд, отданный другим), я прежде всего ясно вижу постоянное стремление научить самостоятельной работе: «Можно, конечно, "натаскать" ученика, а порой и "провести" экзаменационную комиссию, — говорил он. — Но если ученик ничего за душой не имеет, то начинка — рано или поздно — все равно вывалится, сойдет вся краска и останется белая бумажка».

Вот почему так не любил он инертных учеников, не проявлявших пытливой мысли, творческой инициативы. Тот, кто стремился пассивно получить знания в готовом виде, сам ни о чем не думая, вызывал у Константина Николаевича лишь раздражение. «Нет, это ужасно, — говорил он в минуту откровенности, — просто ужасно, что ученики смотрят на меня, как на какой-то склад, как на универмаг, из которого в случае нужды можно получить все, что в данный момент нужно... А я не хочу быть универмагом; пускай они сами находят то, что им нужно; мое дело им помочь, а не давать свои чувства напрокат». И еще добавлял: «У меня не набор отмычек...»

Побуждая искать что-то новое, свое, не похожее на то, что делают другие, он требовал от учеников в процессе таких поисков, порой длительных и трудных, чтобы они всегда были искренними. Больше всего боялся он стандарта, штампа, омертвения, превращения художественного процесса обучения в механическое производство, где ученики — сырой материал, а педагоги — «обработчики», которые формируют этот материал и выпускают на один образец. Ничто не уважал он так глубоко, как индивидуальность ученика. В сущности, он всегда учил самостоя-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание