Выпуск № 5 (294) | 1963 - страница 40

12.

Ф. Листу

[...] Мое состояние здесь совсем ненормально: я нахожусь в абсолютно чуждой мне стихии и совершенно ложном положении. Если я в Цюрихе иногда дирижирую симфониями, то делаю это ради друзей и для собственного удовольствия, но делать это своей профессией, то есть отдавать себя, как художника, на суд несимпатичной мне публике и рецензентам — это страшная нелепость. Я крайне сожалею, что приехал сюда, и думаю никогда в жизни сюда больше не возвращаться. О материальном успехе нечего и думать, и если мне на будущий год даже предложили бы больший гонорар, то я, пожалуй, должен был бы отказаться: слишком велики досада и неудовольствие, которые я получаю взамен. Это не мое дело — и если в моем возрасте и при пошатнувшемся здоровье я не останусь по крайней мере полностью при своем деле, то мне лучше совсем не существовать: мне и без того достаточно тяжело. Ведь добиться совершенного в художественном отношении исполнения — единственное, что меня, пожалуй, могло бы еще вознаградить, — я не могу для этого слишком мало репетиций и все поставлено слишком по-деловому. Несмотря на то, что отрывки из «Лоэнгрина» имели успех, я все-таки сожалею, что наполнял их: для меня чрезвычайно оскорбительно, что я имею возможность показывать всегда только отдельные образцы этого произведения и что, таким образом, людям приходится только по ним судить о моем творчестве в целом. Для меня также сущий яд предпринимать какие-либо шаги с тем, чтобы привлечь на свою сторону этот сброд газетных писак. Они продолжают бранить меня так, что сердце радуется, и меня особенно удивляет, что публику это до сих пор в сущности не смущает. Короче говоря, до всей этой толкучки мне нет никакого дела, даже в том случае, если бы я понравился этим людям. Дайте мне закончить моих Нибелунгов! Это все, что я требую. Если это моим благородным современникам не под силу, то черт их побери со всей их славой и почестями! Из-за Лондона я страшно отстал со своей работой: лишь вчера я закончил инструментовку первого акта «Валькирии». Все это свинцовым грузом давит на мой дух и тело: мне приходится уже теперь отказаться от своего главного пожелания на этот год — сейчас же по возвращении на Зеелисберг приняться за «Молодого Зигфрида», ибо вряд ли я здесь продвинусь дальше второго акта «Валькирии». Для того, чтобы испытывать радость за работой, мне, каким я стал теперь, нужно кроткое, нежное окружение. Эта вечная необходимость сжиматься в комок для отпора вызывает во мне только упорство и презрение, а не любовь к общению, к творчеству. [...]

[Лондон, до 25 июня 1855 г.]

13.

Ф. Листу

Клиндворт только что сыграл мне твою большую сонату!

Мы провели день вдвоем: он обедал у меня, и после еды он играл. Милый мой Франц! ты был сегодня со мной. — Соната непостижимо прекрасна; грандиозна, исполнена любви, глубока и благородна — возвышенна, как ты сам. Я глубоко взволнован ею, и все лондонские злоключения разом забыты. Сейчас, непосредственно после прослушания, я тебе больше ничего не скажу, но тем, что я тебе говорю, я полон так, как только может быть человек. Еще раз: ты был со мной — о, был бы ты вскоре со мной совсем и живой: только так мы могли бы переносить жизнь!!

Клиндворт изумил меня своей игрой: никто иной, как он, не имел право показать мне в первый раз твое сочинение. Он достоин тебя; несомненно, несомненно! — Это было прекрасно!

Спокойной ночи: большое спасибо за полученное, наконец, наслаждение!

Твой Р. В.

5 апреля [1855 г.], вечером в 8¹/₂ ч.
Лондон

14.

Ф. Листу

Цюрих, 5 июля 1855 г.

[...] Из Англии я привез настоящее приобретение: я почувствовал искреннее расположение к Берлиозу, и мы вступили с ним в тесную дружбу. Я слушал концерт Новой филармонии, где дирижировал Берлиоз, и был не в большом восторге от его

исполнения g-moll‘ной симфонии Моцарта, а из-за весьма неудовлетворительного исполнения его симфонии «Ромео и Юлия» мне было досадно за него. Несколько дней спустя мы были одни у Сэнтона к обеду: Берлиоз был очень оживлен, и благодаря успехам во французском языке, достигнутым мною в Лондоне, мы в течение пятичасового совместного пребывания смогли обсудить с ним в увлекательной беседе все вопросы искусства, философии и жизни. Благодаря этому я проникся глубокой симпатией к моему новому другу: он стал для меня совсем другим, чем был раньше; мы внезапно и искренне обнаружили, что мы товарищи по несчастью, и я казался себе счастливее Берлиоза. После моего последнего концерта он пришел ко мне вместе с моими немногими лондонскими друзьями, его жена тоже была; мы просидели до 3-х часов вместе и распрощались на этот раз, искренне обнявшись. Я сказал ему также, что ты хотел приехать ко мне в сентябре, и просил его назначить тебе у меня rendez vous; его, кажется, при этом смущал больше всего денежный вопрос, но, конечно, он с удовольствием приехал бы. Все же сообщи ему точно, когда ты приедешь [...]

15.

Ф. Листу

Венеция, 23 февраля 1859 г.

Венеция, 23 февраля 1859 г. [...] Я сейчас собираюсь добиться ясности и определенности моей судьбы во всех отношениях. Мое внутреннее состояние тебе известно из моего письма к М. Что касается внешнего мира, то я теперь, как я полагаю, с достаточной осмотрительностью предпринимаю необходимые для меня шаги, благодаря которым вскоре выяснится мое отношение к Германии в будущем. Из Дрездена мне сообщили, что король никогда не отступится от принятого однажды решения — помиловать только тех, кто добровольно предстанет перед судом и следствием. Поэтому мне советовали подчиниться этому условию. Зрело обдумав и взвесив все шансы, я твердо решил раз и навсегда не соглашаться на это условие. Однако, чтобы испробовать все возможное, я на этих днях написал министру юстиции, обращаясь к нему с просьбой в последний раз обсудить это дело с королем. Мне этот выход невольно пришел в голову из-за того, что мне пришлось испытать здесь на днях. Именно, я доставлю тебе и великому герцогу¹ «удовольствие», сообщив, что недавно меня должны были выслать отсюда по требованию саксонского правительства. Мне посоветовали безусловно подчиниться, но послать генерал-губернатору врачебное свидетельство с просьбой о разрешении остаться здесь еще несколько месяцев. Это немедленно принесло плоды, и я могу остаться. Если я теперь отказываюсь от того, чтобы меня в Саксонии в течение нескольких месяцев допрашивали и, может быть, засадили бы в тюрьму, то этот отказ я по отношению к правительству мотивирую исключительно состоянием моего здоровья, которое мне, в конце концов, надо слегка преувеличить, чтобы по существу оставаться при своих соображениях, заставляющих меня склониться к этому отказу...

[...] Твой совет уехать надолго в Париж в случае, если Германия останется для меня закрытой, вполне совпадает с моими собственными решениями. [...] Я не могу дольше выносить эту внешнюю бездеятельность; при отсутствии всякой жизни и деятельности вовне мое здоровье гибнет. Итак, тогда Париж предназначен мне судьбой. Ты прав, что я со временем привыкну к жизни там. Если я не строю для Парижа никаких планов, то там по крайней мере в моем распоряжении будет иногда прекрасный оркестр, чего мне уже так давно недоставало. Если я пока отказываюсь от возможности постановок во французских театрах, то мне там, вероятно, могла бы представиться возможность самому исполнить мои произведения. Это зависело бы от умелой организации немецкого оперного предприятия. Но все это, конечно, мне самому еще совсем неясно. Вести же снова вместе с женой полуголодное существование в Париже мне было бы больше невозможно. Я должен был бы иметь некоторый уют и свободу движений, в противном случае я совсем не могу решиться на переезд. В Цюрихе я, может быть, оставлю мебель и т. д., мне сохранят там уютный домик, и я надеюсь через некоторое время жить в нем летом, что было бы для меня приятным разнообразием.

Твое обещание чаще навещать меня, если я буду в Париже, как луч света освещает мне всю картину будущего.

Поверь мне, мой милый Франц, когда я взвешиваю все преимущества, которых жду от амнистии, единственным преимуществом, достойным действительной жертвы, кажется мне возможность чаще и дольше быть с тобой. Подумай обо всем, что же еще могло бы меня так сильно и определенно привлекать? Исполнения моих опер я большей частью совсем избегал бы: в отдельных, редких случаях кое-где я участвовал бы в первых исполнениях моих произведений, и это было бы желательно. Но я сильно сомневаюсь в том, какие чувства я испытывал бы потом: радость и бодрость или горечь, досаду и перенапряжение, и я склоняюсь к последнему. И никакой внешний успех, никакие аплодисменты не могли бы меня вознаградить. Если я всегда был чувствите-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание