была старенькая мельница-ветрянка, к ней вела лестница, жернов — два камня, а над ними дрожащий ковшик. Старый мельник с седой бородой укрывал нас от грозы, а мне не хотелось прятаться. Я смотрела, как ветер трепал крылья мельницы, и хотелось петь сильную, мощную песню.

Леса дремучего в наших краях не было. Были перелески. Часто ходили мы по ягоды. Лес сразу точно оживал, раздавались веселые восклицания девушек, ауканье, звонкий смех, перемешанный с пением. На деревне жила запевала — девушка Параша, которую я очень любила и часто подпевала ей, когда мы ходили по лесу. Песни Параши всегда приводили меня в восхищение. Я их до сих пор помню, одну из них сама пою...

Осенью, после окончания полевых работ, справлялись свадьбы. А накануне их устраивались девичники с песнями и причитаниями, девушки оплакивали невесту, которая прощалась со своей девичьей волей. Как живые возникают передо мной картины моего детства, когда слышу эти старинные свадебные песни.

В феврале большей частью справлялась широкая масленица. В розвальни, покрытые соломой, впрягались лошади, у которых в гривы были вплетены ленты разноцветные, а к дугам подвешены колокольчики. Девчата и парни садились на розвальни, и начиналось по улицам катанье в перегонки с пением и смехом. И мне хотелось быть среди них, петь вместе с ними.

Так с годами крепла моя любовь к народной песне, ставшая основой всех моих художественных исканий.

Когда мне минуло 15 лет, дедушка повез меня с сестрой на юг Франции, в город Ниццу. Там была русская колония. Дедушка сдружился с известным профессором Озеровым, другом Тургенева, Флобера и Герцена. Озеров был особенно близок с Герценом и одно время учил его детей. Занимался он и с нами общеобразовательными предметами. По окончании урока Владимир Михайлович Озеров обычно просил меня спеть ему что-нибудь русское. Он очень тосковал по родине, ему особенно нравилось, когда я пела «Однозвучно гремит колокольчик» Гурилева.

Я начала брать уроки пения у ученицы знаменитой Полины Виардо. Мы часто посещали оперу и слушали больших певцов и певиц разных национальностей.

Помнится, в одно из воскресений мы поехали во Фрежюс. Это развалины римского цирка в двух часах езды от Ниццы. Там давали оперу Бизе «Кармен» под открытым небом. Ехали по извилистой дороге. Меня поразил огромный овал цирка. Своды и арки разрушены. Развалины поднимаются прямо в небо. Горько пахнет повилика и полынь. В трещинах развалин тонкая трава — иглистая, жесткая. А по обеим сторонам цирка журча бегут ручейки. На развалинах нацарапано: «Кармен будет петь знаменитая французская артистка Сесиль Кеттен». На этот спектакль жители съезжались из всех окрестных городов. В цирке полукругом стоят стулья, около трех тысяч, затем громоздятся скамейки. Все это занято пестрой толпой. А еще выше, на парапетах, где придется, среди развалин, расселось и улеглось на земле множество людей. Напротив зрителей, у самой стены, прилепились жалкие подмостки, занавеса нет. Сцена одна на протяжении всех четырех действий. Стол, два стула. Оркестр — пятнадцать человек — поместился на земле. Резкий звук гонга. Шум толпы умолкает. Раздаются прекрасные звуки увертюры. Солнце светит прямо в лицо артистам, глаза их щурятся. И вот, наконец, выбегает Кармен. Она высокая, бледная, лицо ее скорее некрасиво, у нее гордая осанка. В страстном пении Кармен слышится вызов.

На меня опера Бизе произвела огромное впечатление, и мне самой тогда страстно захотелось воплотить на сцене образ Кармен. Впоследствии, когда я уже была артисткой Большого театра, моя мечта сбылась: мне дали петь партию Кармен, и уже на первых репетициях почувствовала я, что давно сжилась с музыкой Бизе, сжилась с образом этой страстной, горячей натуры, которая борется за свое чувство и предпочитает смерть насилию над этим чув-

Письма слушателей

«Рецензия на мой труд» — так называла Надежда Андреевна Обухова поистине необъятную корреспонденцию, приходившую со всех концов нашей страны и из-за рубежа. «Я так много получаю писем, — рассказывала артистка, — буквально ими завалена. На все отвечаю, потому что не отвечать не могу. Каждое письмо от знакомого и незнакомого полно любви и благодарности ко мне и моему пению».

Сейчас письма к Обуховой бережно собраны близкой знакомой и почитательницей Надежды Андреевны 3. В. Дземянко, любезно предоставившей их для публикации.

О многом говорят эти старые пожелтевшие конверты, скромные солдатские треугольники, маленькие открытки и длинные послания... Мы печатаем ниже отрывки из некоторых писем.

«...Когда я слышу по радио ваш голос, я всегда испытываю какое-то беззаветное чувство гордости за нашу жизнь, Родину, людей.

Вы так глубоко вживаетесь в песни, особенно в старинные русские, что думаешь, будто поете не Вы, а сама Россия, босая, в расшитом сарафане, склонившись над детской колыбелью... Это счастье — слышать Вас!

Мне 19 лет. Я благодарен Вам за то, что Ваше пение, Ваш образ мое до этого еще смутное, призрачное влечение к искусству превратили теперь в бесконечную к нему любовь...»

Фотография 1912 года

ством. Главным для меня было передать в «Кармен» страстную любовь человека к жизни и свободе, ведь для Кармен свобода — высшее счастье.

...Вспоминаю, как я услышала Федора Ивановича Шаляпина, когда он совершал свою первую поездку по Европе. Шаляпин пел тогда Мефистофеля, в одноименной опере Бойто.

...Синеет небо, идет хоровая сцена, и вдруг, откуда-то слышатся звуки, дерзкие, саркастические: это появляется Шаляпин — Мефистофель — дух зла. Он весь в черном, мрачной злобой горят его глаза. Лицо точно высечено из холодного камня. Дерзкий и властный, загадочный и насмешливый мощно раскатывается голос Шаляпина. Так и вижу и слышу его поющего: «Я смерть и зло, я отрицаю все: в этом суть моя».

У Шаляпина огромную роль играла интуиция. Но при этом он умел сознательно определять все важнейшие моменты исполнения. Особенно выразительны у Шаляпина были глаза и руки, необычайная мимика, чувство ритма. Помню, как один слушатель сказал: «Это не актер, это сам дьявол». Запомнилась сцена, когда Мефистофель приходит к Фаусту, подобострастно сгибается, поет кротко, мягким голосом: «Я буду твоим рабом». Выступление Шаляпина в роли Мефистофеля показалось мне откровением в оперном искусстве.

Много лет спустя я услышала Шаляпина в Большом театре в роли Бориса Годунова. За кулисами в костюме Бориса, перед выходом на сцену, Шаляпин повторял пушкинские строки. Федор Иванович огромное значение придавал слову. Царственность, торжественная поступь, а в голосе, звучащем как орган, тревога, душевная мука, муки совести, отчаяние человека, потерявшего опору, страх перед неведомым, сознание своей вины и, наконец, самое страшное — призрак, неотступно стоящий перед взором царя, — «дитя окровавленное».

Шаляпин тяжело дышит, у него перехватило гор-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Письма слушателей

Фотография 1912 года

Содержание