Выпуск № 8 (297) | 1963 - страница 29

нашел на пюпитре рояля только что полученное в Москве женевское издание скрябинских фортепианных пьес ор. 52. Он начал проигрывать их, но, не окончив, перевернул ноты и стал играть с конца. При этом, заливисто смеясь, говорил, что так получается нисколько не хуже.

После первого исполнения «Прометея» Танеев сказал, что это «одни сплошные трели и форшлаги», а первый аккорд напоминает «гуденье в телеграфных столбах». Причиной подобных насмешек была, конечно, не только односторонность и чрезмерная рафинированность стиля последних сочинений Скрябина, но и направленность их содержания, глубоко чуждая Танееву.

Как-то раз, когда Жиляев сказал, что Скрябин — «величайший композитор современности», Сергей Иванович засмеялся: «Невысоко же Вы оцениваете нашу современность!» Редко можно было услышать от Танеева эпитет «гениальный». Тем более интересно, что я дважды слышал из его уст этот эпитет, примененный к современным композиторам. Один раз это относилось ко Второму концерту Рахманинова. Это произведение мы с ним слушали однажды, сидя рядом на репетиции симфонического концерта в Большом зале Московской консерватории. Фортепианную партию исполнял сам Сергей Васильевич. Когда окончилась вторая часть, Танеев тихо произнес: «гениально!» — и вытер набежавшую слезу...

Другой раз вечером мы пошли с ним прогуляться к площади, ныне известной как Кропоткинская. На Москве-реке было сильное наводнение. Вся площадь оказалась залитой водой. Возвращаясь обратно, Сергей Иванович, я помню, очень грузно опирался на мою руку (вероятно, было скользко и, будучи близоруким, он боялся упасть). Все это вспоминается мне в неразрывной связи с разговором, который мы вели, а говорили мы о новых сочинениях Метнера, именно о романсах ор. 18 на слова Гёте. Танеев восхищался ими и называл гениальными. В особенности это относилось к романсу «Einsamkeit». Метнер тогда только приобретал известность. Незадолго перед тем в квартире М. Морозовой состоялся концерт с его личным участием в качестве пианиста. В этот концерт Танеев взял меня с собой. Мы опять сидели рядом. Исполнялось много фортепианных сочинений, среди них, помню, была As-dur’нaя соната ор. 11, сказки и дифирамбы. Сергей Иванович очень внимательно и сочувственно слушал и потом сказал мне, что хотя в гармонии Метнера есть «корявость», но он вспоминает, что то же было и в первых сочинениях Рахманинова, но потом он из этого «выбрался».

В дальнейшем его оценка музыки Метнера все повышалась. Не помню точно, в каком году, но помню хорошо, как на одном из «вторников» Сергей Иванович в присутствии многочисленных гостей, среди которых был и сам Н. Метнер, счел нужным открыто высказать свое высокое мнение о его музыке. Между прочим, восхищаясь его контрапунктическим мастерством, Танеев спросил Метнера, занимался ли он специально контрапунктом? Узнав, что, обучаясь в консерватории по классу фортепиано, тот проходил только так называемую «обязательную гармонию» у Конюса, Сергей Иванович сказал очень серьезно: «До сих пор я думал, что настоящим композитором нельзя сделаться, не изучив основательно контрапункт. Теперь на Вашем примере я вижу, что ошибался в этом».

Склонный к юмору, Танеев говорил всегда с подчеркнутой серьезностью, когда хотел, чтобы его слова привлекли особенное внимание. А на этот раз он к тому же сдавал некоторые свои позиции, что делало сугубо убедительными искренность и серьезность его похвалы. Конечно, его слова оказали большое влияние на московское общество, относившееся к мнению Танеева с величайшим доверием и уважением: «Ipse dixit» («Сам сказал!»), как говорили в древнем Риме.

Вспоминаю еще одно высказывание Сергея Ивановича, на этот раз о «Симфонических вариациях» Эльгара, исполнявшихся в одном из концертов. Не помню, что именно там еще играли (кажется, что-то Дебюсси или Равеля), но Танееву ничего не понравилось. Он только отметил сочувственно эти «Вариации» Эльгара. У кого-то такое предпочтение вызвало удивление, и Сергей Иванович на это сказал: «Во всяком случае, он хоть паузами владеет!» «Владеть паузами» он считал очень важным и находил, что «современные» композиторы, как правило, делать этого не умеют (слово «современный» в устах Танеева приобретало оттенок отрицательного суждения).

В принципе вполне разделяя эстетические идеалы Танеева, я должен признаться, что некоторые его суждения о сочинениях своих учеников не всегда казались мне вполне убедительными. В то время я неограниченно доверял вкусу и авторитету Танеева и в случаях внутреннего разногласия с ним, которое я не осмеливался высказывать, склонен был считать ошибочным собственное мнение. Теперь, вспоминая несколько подобных случаев, я нахожу, что иногда Сергей Иванович ошибался; во всяком случае, я никак не могу согласиться с некоторыми его суждениями, высказанными в моем присутствии. Меня удив-

ляет, например, странно высокая оценка, данная им романсам Де-Бура, его бывшего ученика. Он дважды проиграл и спел эти романсы с большим чувством и видимым удовольствием и тут же выразил автору свое горячее одобрение. В то время я поддался авторитету и прочувствованности исполнения Танеева.

Спустя несколько лет после смерти Сергея Ивановича мне как-то попались эти романсы, напечатанные Юргенсоном, вероятно, по рекомендации Танеева. Каково же было мое удивление, когда они оказались грамотным, но бледным подражанием Чайковскому и не произвели на меня никакого впечатления. Высокая оценка Танеевым этих романсов удивляет меня еще и потому, что талантливейшие сочинения Станчинского, его любимого ученика, прилежание и успехи которого в изучении контрапункта он всегда ставил мне в пример, встречали с его стороны довольно холодное отношение, по крайней мере в моем присутствии.

Может быть, тут играла роль «направленность» творчества — в первом случае ему близкая (Чайковский), а во втором заставляющая его насторожиться?

Что касается меня, то в течение всего периода моего общения с Танеевым сочинения мои носили еще совершенно ученический характер и нуждались главным образом в исправлении технических недостатков. Один только раз, в 1909 году, осенью, я показал ему небольшое сочинение, в котором таких недостатков не было и о котором, несмотря на его скромные размеры, уже можно было говорить как о художественном произведении. Это была прелюдия, впоследствии (1916) напечатанная под опусом I.

— Ну что ж! Это очень «современно», — добродушно-иронически произнес Сергей Иванович, сидя в кресле-качалке. И это было все. Тогда это меня очень огорчило. Я ожидал поощрения, так как незадолго перед тем выслушал мнение Жиляева. Оно было совсем иное: «Это первое твое сочинение, — сказал он, — в котором ничего нельзя ни прибавить, ни убавить. Поздравляю!»

Такого же мнения был и Алеша Станчинский. Он нашел, что моя индивидуальность сказывается в этой прелюдии «в синтезе Скрябина и Калинникова». Не знаю, верно ли последнее замечание, но сейчас я вижу ясно справедливость суждения Жиляева и педагогическую правильность того, что он высказал мне. Оно внушило мне веру в свои силы, в возможность добиться хороших результатов хотя бы в таком небольшом сочинении, как 22-тактная прелюдия.

Ирония Танеева мне и сейчас не совсем понятна. Сергей Иванович не любил «современной» музыки. Да, но что такого «современного» было в моей прелюдии, очень простой и скромной? Разве что фигурация левой руки? Точнее, ее графическое изображение (группировка триолей со второй ноты), заимствованное у Скрябина. Но ведь моя прелюдия была отчасти в духе раннего Скрябина, которого Танеев оценивал достаточно высоко.

Может быть, видя «современничанье» в рисунке фигурации, он боялся, что это впоследствии заведет в «модернизм» самой музыки, и решил поэтому заблаговременно держать ученика от греха подальше.

Может быть, он видел «модернизм» в следовании моде писания маленьких прелюдий, которые, «не успев начаться, уже кончаются»? Он всегда ведь говорил нам: «Что это вы пишете все прелюдии да прелюдии? Когда же будете писать фуги?»

Разумеется, огорчение, которое я тогда испытал, нисколько не отразилось на моем великом уважении и доверии к учителю и я мечтал показать ему что-нибудь такое, что вызвало бы его одобрение. К сожалению, это мне не удалось.

В 1910 году я ушел из университета (не сдавши государственных экзамнов, чтобы всецело отдаться музыке). Мой отец настоял тогда, чтобы я поступил в консерваторию, желая, чтобы, окончив ее, я все же имел диплом высшего учебного заведения. Мои встречи с Танеевым стали реже. В 1915 году, будучи еще студентом консерватории, я, живя летом в Тарусе, написал ряд вещей (среди них первая тетрадь «Александрийских песен»), которые, как мне казалось, стоило показать Сергею Ивановичу и о которых интересно было бы узнать его мнение. С нетерпением ожидал осуществления своей мечты, но — увы! — Сергей Иванович серьезно заболел и вскоре умер, до моего возвращения в Москву.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание