ное начало не выступает в ней на первый план, то от этого искусство А. Н. Александрова не менее насыщено живой мыслью: оно одинаково много говорит сердцу и уму, а вернее, заставляет забыть о различии между тем и другим.

За многое, многое хочется горячо поблагодарить замечательного художника, учителя, человека. Хочется сердечно поздравить юбиляра, пожелать дорогому Анатолию Николаевичу сохранять долгие годы молодость и здоровье, пожелать ему (а значит, и всем нам) новых творческих радостей.

*

О моем учителе

К. МОЛЧАНОВ

...Я пришел к Анатолию Николаевичу зеленым юнцом, мало что знающим, мало что умеющим. Моя композиторская учеба в то время по разным причинам складывалась не очень хорошо. Некоторое время я был совсем без педагога, писал мало...

На первый урок к Анатолию Николаевичу я шел не без опаски. Я не был с ним знаком, а только видел несколько раз на экзаменах и на концертах высокого худощавого человека, молчаливого и, как мне казалось, сурового, с тонкими чертами красивого лица.

Анатолий Николаевич дома на первый взгляд казался таким же. Но уже через несколько минут вы убеждались, что суровость внешняя и что он совсем немолчалив — наоборот, живой и интересный собеседник. Необычайно подвижный, пластичный, изящный... Не могу похвастаться своими успехами в те годы. Пожалуй, я больше увлекался вообще искусством, чем собственно музыкой. Много читал, все свободное время проводил в Музее нового западного искусства. Словом, метался из стороны в сторону с одержимостью и темпераментом, свойственными, наверное, возрасту (мне было тогда шестнадцать...). Ну а занятия музыкой как-то незаметно отходили на второй план.

Анатолий Николаевич относился к этому терпеливо, словно все еще присматриваясь ко мне. Более того, часто, когда я приносил на урок какой-нибудь наспех (времени и тогда почему-то всегда не хватало) сочиненный романс или прелюдию, в которых яснее всего выражалось мое очередное музыкальное увлечение, Анатолий Николаевич, проиграв мой опус (он любит играть сочинения учеников сам), откладывал его, и начинался долгий и интересный разговор — о живописи, о поэзии, о литературе... Эрудиция его огромна, а вкус безупречен. Я и по сей день вспоминаю эти увлекательнейшие беседы, открывавшие для меня мир прекрасного.

Потом он доставал с полки Скрябина, или Равеля, или Дебюсси и играл... Играл он превосходно. Мягко, тонко, поэтично. И как-то само собой становилось понятным, что между беседой о живописи и музыкой, которую он играет, есть несомненная живая связь и что в свою очередь все это имеет самое непосредственное отношение ко мне, к моей работе.

...Свои сочинения он играл редко, хотя никогда не отказывался, если я просил об этом. Мне почему-то всегда казалось, что, играя свою музыку, Анатолий Николаевич одновременно слушает ее со стороны, словно проверяя себя. И, будто в подтверждение этого, он вдруг останавливается на каком-то пассаже, проигрывает его несколько раз, потом что-то меняет, снова играет уже в измененном виде, останавливается на каком-то аккорде, проверяет правильность голосоведения, пробует изменить его. Убедившись, что старый вариант лучше, продолжает играть...

К своим ученикам он требователен, хотя иногда и прощает им некоторые погрешности, даже многие, кроме одной — плохого вкуса. Требовательность его к самому себе безгранична. Всякий компромисс здесь исключен.

Мои занятия с Анатолием Николаевичем прервала война. Служа в одном из армейских ансамблей, я старался продолжать сочинять музыку. Некоторые из своих сочинений я переслал Анатолию Николаевичу. Вскоре я получил от него ответ, взволновавший и растрогавший меня до глубины души. На двенадцати страницах был сделан подробнейший разбор моих сочинений с нотными выписками, сравнительными примерами. И во всем, что он писал мне, была такая живая заинтересованность, такое искреннее участие, я

К. Молчанов, А. Александров, Б. Сосновцев, Р. Берлинсон (Варшава), М. Гольдин (Рига)

бы сказал, даже нежность, что захотелось писать еще больше, еще лучше, появилась какая-то неодолимая потребность быть к себе строже, взыскательнее.

И тогда, и особенно в последующие годы я часто думал о том, как много значит в процессе воспитания молодого художника (да и не только художника) личный пример педагога. Взыскательная, требовательная самокритичность Анатолия Николаевича, его подлинно рыцарское отношение к искусству, полная, без остатка отдача себя работе — все это оказало на нас, его учеников, поистине огромное влияние.

Нас много, его воспитанников, и все мы разные. Разные у нас вкусы, разные устремления, по-разному сложились и наши творческие биографии.

Но когда мы встречаемся друг с другом, всегда с чувством огромного уважения и благодарности вспоминаем Анатолия Николаевича, и в первую очередь именно за то, что он воспитал в нас серьезное, в самом высоком смысле слова профессиональное отношение к композиторскому труду, которое не терпит холодного ремесленничества, неряшливости и безразличия... А когда мы порой выпускаем в свет наспех сделанные работы, в которых видны и небрежность и бездумность или «крепко сколоченные» и, может быть, внешне эффектные, а на самом деле пустые и холодные, — как, наверное, стыдно становится Анатолию Николаевичу за тех, в кого он вложил столько труда, столько сердца...

Война окончилась, и я вернулся в Москву. В первый же день помчался к Анатолию Николаевичу, предвкушая встречу, волнующую, радостную, шумную, с восклицаниями, расспросами...

На самом деле все оказалось совсем не так. Взволнованный, на редкость тепло и сердечно встреченный женой Анатолия Николаевича, Ниной Георгиевной, я вошел в кабинет, в котором не был четыре года. За инструментом сидел ученик, незнакомый мне, что, впрочем, не удивило: я еще не начал заниматься в консерватории. Анатолий Николаевич внешне совершенно не переменился. И это тоже не удивило. (Мне и сейчас

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

*

О моем учителе

К. МОЛЧАНОВ

К. Молчанов, А. Александров, Б. Сосновцев, Р. Берлинсон (Варшава), М. Гольдин (Рига)

Содержание