Блуменфельд в широкой и глубокой зале, сквозь открытые окна и дверь которой к людям стучалась ночная мгла старинного парка, повествовал, вернее, вычитывал «из Вагнера» песнь за песнью о прекрасном, величавом, сильном человечестве, о прямодушных непокорных страстях, о наивном чувстве природы и о людском коварстве, о светлом солнечном герое и его первозданной любви. Вдруг делался краткий перерыв, и музыка переводила нас, затихших слушателей, в атмосферу «средневекового любовного романа», а в сущности в оранжерейный воздух душной эротики середины прошлого века: звучали пламенно и порывисто, разрывая оболочку зыбких гармоний, волны мелодики «Тристана». Кажется, Феликс Михайлович так и не записал «своего клавираусцуга» этой оперы, а переложение его было прекрасным, сочетая в себе удобства пианистического порядка с композиторским ощущением динамики и формы. Во многом оно было близко передаче «Тристана» знаменитым дирижером Мотлем, но Блуменфельд вкладывал в музыку свое — славянское, мицкевичевское и шопеновское, родную скорбь, родное переживание неумирающей любовной страсти даже до смерти.

Я не однажды был слушателем не только игры Блуменфельдом шопеновской музыки, но и проникновенного чтения им стихов Мицкевича, когда он увлекал меня в мелос польского языка: и я тогда понимал, какого величия и глубины скорби он достигал, извлекая из Вагнера, что ему слышалось родного и в чем вагнеровская музыка была зеркалом неистового романтизма лучших умов Европы, посленаполеоновской и послебайроновской. Ф. М. Блуменфельд в профессиональном отношении не являлся дирижером первого ранга, но и в этом деле в нем сказывался творчески одаренный человек и первоклассный музыкант, с энтузиазмом проповедовавший свои верования. Он увлекал своим исполнением «Зигфрида»: своим чувством природы он соприкасался с героем эпоса в лесу, слышал пение птиц, шум листвы, он настороженно следил за лукавой изворотливостью Миме, он разделял восторги Зигфрида при подъеме на вершину горы и равное песне первой любви состояние юноши, созерцающего женщину. Наконец, он отлично передавал бурный рост страсти Зигфрида и Брунгильды.

Но особенно ценным было для русской культу-

ры в русском театре соприкосновение Феликса Михайловича с русским оперным репертуаром и постепенное внедрение в него. Не забыть ни «Снегурочки» Римского-Корсакова в его мягко акварельной передаче томности и нежности красок русской весны, ни «Моцарта и Сальери», ни ликующей премьеры «Бориса Годунова» Мусоргского — Римского-Корсакова тоже с участием Шаляпина, ни первых спектаклей «Сказания о граде Китеже».

Блуменфельд-композитор — это романтически искренняя задушевная лирика Блуменфельда-человека, очень верно и в многообразных оттенках его всегда взволнованного темперамента им в нотах запечатленная. Но основной тонус этой лирики шопеновский; и корни интонационные, и вообще «говор» музыки тоже вариантно-шопеновские, но в своем лично-блуменфельдовском толковании, что легко было улавливать, зная Блуменфельда-исполнителя. Конечно, с его смертью тут многое исчезло навеки. Долго пробыв в недрах «беляевской группы композиторов», Блуменфельд воспринял отсюда общность манер и пресловутую «чистоту стиля» этой школы, в которой гибло личное, особенно у людей, подчинявшихся из уважения заветам главных наставников. Феликс Михайлович в последние годы жизни начал чувствовать, что окутал себя невольно «сетью предосторожностей», и стал прислушиваться к новым веяниям, к «говору музыкальной современности» (увлечение Метнером, коренная переоценка Чайковского не только как великого симфониста, но и как драматурга), но было поздно!

Смерть захватила его врасплох, он еще целиком отдавал себя жизни, не мысля о разлуке с ней. Его интеллект, острый и весь всегда в полете, не уступал натиску обыденности. Феликс Михайлович ушел от нас, ничуть не теряя бодрости, ни капли напрасно не пролив из своего запаса, удивительной художественной энергии, и он надолго останется в памяти всех знавших его как прямой и цельный образ лучистого артиста, всеми своими свойствами убеждавшего людей в правде, излучаемой музыкой.

* * *

Александр Гаук

Из воспоминаний

...После двух лет занятий по фортепиано на среднем курсе Петербургской консерватории я в 1913 году, выдержав с отличием экзамен, был переведен на старший курс. В то время я уже занимался дирижированием у Н. Черепнина и от него был много наслышан о замечательном музыканте, пианисте, дирижере и композиторе Ф. Блуменфельде. Это помогло мне набраться храбрости и обратиться к Феликсу Михайловичу с просьбой принять меня в свой класс. Велика была моя радость, когда я получил его согласие...

Мне не пришлось видеть Феликса Михайловича за дирижерским пультом: тяжелая болезнь не дала ему возможности продолжать дирижерскую деятельность, и в то время, когда я перешел к нему, он занимался только преподаванием и вел классы специального фортепиано и камерного ансамбля.

До того я виделся с ним не раз в доме Д. В. Стасова, где собирались многие музыканты и где я набирался премудрости глинкинской музыки около маститого хозяина, который встречался с М. И. Глинкой и часто играл с ним в четыре руки. В те годы Дмитрию Васильевичу было далеко за восемьдесят, но он обладал юной душой, все его интересовало, и он заставлял проигрывать ему Скрябина, Дебюсси, Равеля, Р. Штрауса и многое, что тогда было «новой музыкой». Блуменфельда я помню по музицированию в этом доме как великолепного партнера в игре на фортепиано в восемь рук.

Вспоминается обаятельный облик Феликса Михайловича, его лучистые глаза и несколько ироническая улыбка. Он никогда не возвышал голоса, но очень убедительно «выговаривал», когда задание приносили в класс невыученным. Всегда предельно доброжелательный, он держал себя с нами как старший товарищ и был предельно внимательным к окружающей жизни. В классе Блуменфельда меня поразила обстановка большой свободы и вместе с тем высокой ответственности за результаты своей работы. Показ носил характер концерта, на уроке обыкновенно присутствовали все его ученики, и частенько Феликс Михайлович предоставлял им право критического высказывания. А это, пожалуй, была критика самая острая, безжалостная, не знавшая никаких скидок! Наши показы бывали не чаще двух раз в месяц, так как задавалось много и Феликс Михайлович требовал тщательной и направленной проработки заданного.

Он прежде всего приучал к полной самостоя-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Александр Гаук

Из воспоминаний

Содержание