Выпуск № 4 (293) | 1963 - страница 42

тельности и старался всеми средствами выявить исполнительское лицо ученика. Он остерегал от рабского подражания установленным штампам и требовал глубокого изучения произведения и прочувствованного отношения к исполняемому. Он советовал нам не замыкаться в рамки учебных заданий, но находить самостоятельные пути, способствующие лучшему овладению поставленными задачами. Это он, пожалуй, в то время первый из педагогов учил слушать себя и контролировать во время игры. Такое чувство постоянного контроля за выполнением своих художественных намерений впоследствии сыграло большую роль в моей дирижерской работе.

Феликс Михайлович редко занимался непосредственно развитием техники игры ученика, обращая главное внимание на характер исполнения и выявление сущности произведения. В то же время он советовал играть несколько отличных упражнений, которые очень развивали пальцы, рекомендовал также на основе изучаемых пьес самим придумывать упражнения и этюды. Блуменфельд требовал, чтобы мы играли изучаемые произведения в транспорте, ибо этим можно было добиться еще большей технической свободы. Глубокий музыкант и обаятельный человек, он умел двумя-тремя словами исчерпывающе вскрывать суть вопроса и наводить ученика на правильное решение всех затруднений.

В те годы он увлекался музыкой Метнера и многим из нас задавал его произведения. Вспоминаю, как, показывая нам Сонату фа диез минор Шумана, он загорался каким-то необычным огнем, и тут уже можно было получить впечатление о том, какой это музыкант.

Естественно, что высокие требования к ученикам обязывали нас к очень большой работе. Поскольку я самозабвенно занимался еще дирижированием, то, конечно, мне трудно было полноценно работать в классе фортепиано. И хотя Блуменфельд неоднократно назначал меня играть на отчетных ученических вечерах, мне все же пришлось отказаться от карьеры пианиста и всецело отдаться дирижерскому искусству.

С тех пор прошло много лет, в сущности вся моя жизнь артиста и дирижера, и я всегда вспоминаю дорогого моему сердцу человека и учителя, который научил меня думать, анализировать музыку, постигать сущность намерений автора, быть смелым и не поддаваться устарелым традициям; он развил во мне чувство стиля и научил четкости, выразительности и экономии средств. В его классе я повзрослел!

Среди учеников Феликса Михайловича было много талантливых музыкантов; назову рано умершего А. Дубянского, С. Барера, обладавшего феноменальной техникой, и, конечно, всемирно прославленного Владимира Горовица. Свои качества выдающегося педагога и замечательного передового музыканта и деятеля Феликс Михайлович передал своему племяннику и любимому ученику, ныне здравствующему Генриху Густавовичу Нейгаузу. Когда Блуменфельд говорил о нем, его лицо всегда озарялось каким-то необыкновенным и радостным сиянием...

С 1918 года Блуменфельд работал в Киеве, а с 1922 года — в Московской консерватории до своей кончины 21 января 1931 года. В один из приездов в Москву я имел возможность повидать его, от всего сердца обнять и поблагодарить за все то, что я имел счастье от него почерпнуть...

Мы все еще мало изучаем свое прошлое, мало знаем о наших предшественниках, тех деятелях, которым мы обязаны развитием исполнительского мастерства, помогавшего победоносному шествию нашего чудесного музыкального искусства и признанию его во всем мире.

Со дня кончины Феликса Михайловича Блуменфельда прошло более трех десятилетий, но его дело, его заветы живы и через его учеников и последователей движут вперед прекрасное искусство музыки...

* * *

Г. Нейгауз

Он был музыкантом с головы до ног: композитор, дирижер, пианист, концертмейстер, педагог — не было ни одной «специальности» в области музыки, которой он не владел бы полностью, в которой не проявил бы своего замечательного, бьющего через край таланта. Мой отец, Густав Нейгауз, его первый учитель, рассказывал нам, что когда Феликсу было еще лет 9–10, он уже был «пожиратель нот»: он часами не отрывался от рояля, читая с листа все, что ему попадалось под руки, вечно музицируя, увлекаясь и увлекая других. Его любовь к музыке и жажда узнать ее не имела предела. Неудивительно, что когда он подрос и его узнали Балакирев, Римский-Корса-

ков, Стасов, Глазунов и другие, он сразу завоевал себе их любовь и уважение, сразу стал деятельным членом их содружества. Особенно восхищались его чтением с листа, непосредственной, мгновенной способностью разгадать и передать любую музыку, оркестровую, камерную, фортепианную... Об этом есть столько свидетельств, что не стоит повторять их. Его композиторские опыты (особенно романсы) тоже вызывали горячее участие и одобрение среди его друзей. Молодым, материально никак не обеспеченным человеком он стал преподавателем. Впоследствии он рассказывал мне, какие мучения испытывал от этих занятий, и неудивительно: ведь консерватория была тогда совсем не тем, чем она является сейчас, и, как молодому педагогу, ему приходилось возиться с худшими учениками. Дошло до того, что однажды он стал хлопотать о месте банковского служащего. К счастью, его отговорили, объяснив, что это тоже работа не сладкая и ни к чему хорошему не приведет. Впоследствии он стал дирижером Мариинской оперы и вскоре прекрасно проявил себя на этом ответственном посту.

Особенно запомнились его вагнеровские постановки, многие оперы Римского-Корсакова («Садко», «Сервилия», «Китеж»), «Борис Годунов»... Но он не покидал работы в консерватории, приобретал все больше опыта, признания и все лучших учеников. Со временем его класс занял первенствующее положение наряду с классом знаменитой Есиповой.

Уже гораздо позже, после Октябрьской революции, мне посчастливилось работать вместе с ним в Киевской консерватории, где он руководил (как, впрочем, и раньше, в Петрограде) наряду с фортепианным классом также и камерным. В это время с ним занимался ставший впоследствии знаменитейшим пианистом современности Владимир Горовиц. Нечего и говорить, что он пользовался у своих учеников беспредельным уважением и любовью.

В 1922 году по предложению А. В. Луначарского Феликс Михайлович переехал в Москву, стал профессором консерватории и в этой должности оставался до смерти.

* * *

Я слышал Феликса Михайловича еще в детстве и в молодости, когда он был в расцвете сил и здоровья; он приезжал во время летних каникул к нам на юг и гостил у нас (моя мать была его родной сестрой) и у наших родственников Шимановских, с которыми его связывала тесная дружба. Его игра была упоительна. Позднейшие ею ученики уже не знали, увы, какой это был огромный виртуоз в то время. (Падеревский, слышавший его во время своего приезда в Петербург, удивлялся, почему он не отдается целиком исполнительской деятельности: «Ведь Вы можете держать весь мир в ваших лапах», — говорил он ему.) Я объясняю это тем, что его дарование было слишком широко и разносторонне, что, вероятно, оркестр привлекал его еще больше, чем фортепиано, а неизбежная для концертирующего пианиста постоянная и упорная тренировка не представляла для него достаточного интереса.

Самым большим, решающим впечатлением его жизни в области пианизма был, конечно, Антон Рубинштейн, которого он много слушал и знал великолепно. Не будучи фактически его учеником, он был им духовно в полном смысле слова и умел передавать заветы великого учителя своим ученикам. Что-то от рубинштейновской мощи и шири, от его неслыханного владения звуковыми тайнами фортепиано, от его — я бы сказал — героического воссоздания музыкальных образов, лишенного какой бы то ни было мелочной рассудительности, так часто встречающейся у «средних» пианистов, умеющих добиться некоей внешней законченности ценою отказа от крупных замыслов, от больших дерзаний, мыслей и чувств, — все это в какой-то мере доходило до сознания учеников Феликса Михайловича, и доходило потому, что он сам обладал пониманием и восприятием музыки, близким и родственным рубинштейновскому.

«Море было большое» — это лаконичное сочинение о море, написанное каким-то мальчиком и так понравившееся Чехову, почему-то вспоминается, когда думаешь о Блуменфельде и о музыке: у него всегда музыка — большая, безбрежная и глубокая как море.

Быть может, некоторые другие педагоги и достигали большей законченности у учеников кропотливой отделкой деталей, стандартизированным заучиванием произведения — у его учеников чувствовалось, что они видят более широкие горизонты, способны воспринять более глубокие перспективы как в самой композиции, так и прежде всего в ее звуковой материи. Стремление к «крупному плану» — это чувствовал всякий в Блуменфельде, кто сталкивался с ним и его музыкальным мироощущением. И, как это свойственно всем людям действительно «крупного плана», в нем удивительно сочеталась мудрость с детской непосредственностью.

Как-то в Москве я зашел к нему (мы жили тогда в одном доме, он на четвертом, я на пятом этаже) вечером после уроков, оба измученные...

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Г. Нейгауз

Содержание