бежном искусстве царит хаос, когда химера беспочвенного «новаторства» кружит головы многим, в том числе талантливым, художникам капиталистического мира.

Итак, по-прежнему держать высоко стяг национального искусства! И науки, музыкальной науки, — добавлю я. Московская консерватория дала в этой области немало крупных имен. У колыбели советской музыкально-теоретической и исторической научной школы стояли замечательные ученые, исследователи, просветители — люди широчайшего культурного кругозора и беспокойного ума. Кроме вышеназванных деятелей науки, здесь с благодарностью нужно вспомнить и В. Фермана, И. Способина, а также Б. Асафьева и Р. Грубера, пришедших в консерваторию во время войны.

Многие из них заложили фундамент подлинного историзма нашей науки, уже в тридцатые годы далеко шагнувшей вперед по сравнению с зарубежной. Сейчас московская научная школа необозримо разрослась, выделив своих лидеров, свои «вершины». Одна из них — созданный в наших стенах курс анализа музыкальных произведений. Скажу также, что в советское время заново был подготовлен курс русского музыкального фольклора. Только за последние десять лет силами студентов и преподавателей записано около 11 000 русских народных песен, выпущено и подготовлено к печати десять научных сборников. Так сбылась мечта Одоевского — о русской музыке как науке...

И все же мы не имеем еще права говорить только о достижениях нашей науки. Ведь эта важная область музыкальной культуры также должна направляться жизнью, ее потребностями, ее идейными стимулами. И здесь надо искать новых, гибких организационных форм, ибо ничего нет более противоречащего нашей эпохе, как застойность, «неприкасаемость» уклада.

Мне думается, правы те, кто ратует за методы университетского образования молодых музыковедов, которое расширит их интеллектуальные горизонты, создаст серьезную базу историко-философских знаний, вооружит подлинно научным марксистским мировоззрением.

Наличие ряда крупных музыкальных ученых-педагогов консерватории, плодотворно воспитывающих новые поколения исследователей, бесспорно приближает к мысли о необходимости создания научных школ-лабораторий, где глубоко разрабатывались бы важнейшие эстетические проблемы музыкального искусства. Соединение тонкого инструмента теоретического анализа с партийной страстностью философской мысли, с обобщающей силой историзма всегда будет оставаться целью нашей науки. И надо всячески помочь ее благородным устремлениям.

А сколько новых музыкальных специальностей требует жизнь! Рост культуры народа, его тяга к искусству, технический прогресс, широкое внедрение автоматики в различные виды музыкального производства, развитие радио и телевидения, кино, печати настоятельно диктуют необходимость подготовки музыкантов, публицистов, техников, звукооператоров, редакторов, организаторов, людей, умеющих захватывающе и умно говорить о музыке, увлекать слушателей в ее чудесный мир. Как ощутимо не хватает таких кадров уже сейчас! А ведь ныне только первый год пятилетнего плана культурного строительства!

Вступая во второе столетие своей жизни, Московская консерватория понимает свою ответственность перед будущим, перед народом. Мы знаем: движению вперед нет предела. Большие задачи стоят перед всем фронтом нашего искусства. Впереди — пятидесятилетие Советского государства, столетие со дня рождения его основателя вождя пролетарской революции Владимира Ильича Ленина. Эти великие даты вновь на поминают нам об ответственности советских художников за формирование духовного мира советских людей, за воспитание эстетических потребностей и вкусов новых поколений строителей коммунизма.

В. Фере

Наш дорогой учитель

Был конец мая 1926 года...

Солнце клонилось к западу. По синему небу медленно проплывали белые облачка. Легкий ветерок едва колыхал листья деревьев. В воздухе еще ощущалась томительность уходящего знойного дня, слышалось мерное, убаюкивающее жужжание пчел... Желтенькие бабочки, порхавшие, как бы играючи между собой, и снова скрывавшиеся в зелени, придавали какую-то непередаваемую уютность и приветливость всему пейзажу. А пейзаж довольно грустный: ряды могил, темные мраморные надгробия, белые кресты... Тишина. Спокойствие...

Здесь, на кладбище, мы только что проводили в последний путь нашего учителя, скоропостижно скончавшегося Георгия Львовича Катуара. Все присутствовавшие на похоронах уже разошлись, а мы с Димой Кабалевским остались вдвоем. Обстановка располагала к размышлениям и раздумьям. Мы говорили о жизни и смерти, о цели и смысле существования. Наша собственная жизнь была еще впереди, естественно, мы были окрылены радужными надеждами, мечтали о будущем, строили всевозможные планы и предположения. Но беседа носила очень серьезный и углубленный характер. Каждому из нас она запомнилась на всю жизнь, так как во многом определила наши жизненные судьбы. Вспоминая великих классиков отечественного искусства — Глинку, Мусоргского, Чайковского, а также Пушкина и Толстого, Герцена и Чернышевского, Репина и Сурикова, мы задумались о роли художника в обществе, о могучей, нравственно возвышающей и облагораживающей силе искусства.

* * *

Возникли и непосредственные практические вопросы. Как быть дальше? У кого и с кем продолжать свою учебу по композиции? По этому поводу у нас не возникло никаких сомнений: только у Мясковского.

Что мы знали о Мясковском до поступления к нему?

Я лично услышал имя Мясковского, когда мне было лет одиннадцать. Мои родители жили в небольшом городке Кашире на Оке. В нашем доме часто звучала музыка. Мои учителя по реальному училищу — историк и словесник П. Стефановский и математик Б. Кульков — играли на фортепиано в четыре руки симфонические произведения Бетховена, Шуберта, Шумана, Грига, а в репертуаре моей матери — певицы-любительницы, обладавшей очень хорошим вкусом, помимо сочинений этих композиторов, были также произведения Аренского, Рахманинова, Метнера. Постоянно интересуясь новинками вокальной литературы, она привезла однажды из Москвы пачку нот, среди которых были две тетради романсов Мясковского в издании Российского музыкального издательства — «Из З. Гиппиус» (три пьесы для голоса и фортепиано) и «Три наброска на слова Вячеслава Иванова». Среди них мне особенно понравился (и до сих пор очень нравится) романс «Круги» своей глубокой мыслью, серьезностью замысла и сдержанностью чувства. Почему-то я сразу представил себе лицо автора с глубоко сидящими глазами, умным сосредоточенным взором и, конечно же, обязательно с бородой. Ведь все мои любимые писатели и композиторы были обязательно с бородой: Тургенев, Толстой, Гаршин, Чехов, Чайковский, Римский-Корсаков и даже Скрябин. (Лишь лет через 8–9 мне довелось увидеть Мясковского, и я был обрадован, что мое представление о его внешности не слишком расходилось с действительностью.)

С самого начала 20-х годов в музыкальных кругах Москвы авторитет Мясковского как композитора, музыкального деятеля и педагога возрастал очень быстро. Произведения же Мясковского в то время исполнялись еще чрезвычайно редко. Вспоминаю все же великолепное темпераментное исполнение С. Фейнбергом (тогда только что приглашенным профессором в консерваторию) его Второй и Третьей фортепианных сонат.

Нам было известно, что Мясковский работает у «самого Луначарского» в МУЗО (музыкальный отдел) Наркомпроса. Поздней осенью 1921 года был приглашен профессором композиции в консерваторию. Среди его первых учеников были А. Веприк, Л. Половинкин, В. Ширинский, В. Крюков, заявившие о себе как талантливые композиторы.

Одним из сильнейших музыкальных впечатлений моей юности было первое исполнение Шестой симфонии Мясковского, состоявшееся 4 мая 1924 года

_________

Настоящая статья — из сборника «Воспоминания о Московской консерватории», публикуемого издательством «Музыка». Печатается с сокращениями.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

В. Фере

Наш дорогой учитель

Содержание