Выпуск № 10 (335) | 1966 - страница 12

рый за годы нашей учебы у него мы так хорошо узнали. Прежде всего, думается мне, надо сказать о его удивительной скромности. Она проявлялась во всем — и в его поведении, манере разговаривать, в одежде и даже в квартирной обстановке. Те, кто бывал у него на Сивцевом Вражке, где он прожил последние 20 лет и где все пока сохранилось так, как было при его жизни, — знают, например, что в кабинете у него нет ничего, кроме рояля, старого письменного стола, нотных полок, да еще его знаменитого старинного кресла. А в крохотной спаленке стоит лишь узенькая железная кровать, небольшой платяной шкаф да стул.

Николай Яковлевич отличался удивительной работоспособностью. Он работал ежедневно все утренние часы до обеда над сочинением, днем занимался с учениками, вечерами почти каждый день бывал на концертах. При этом не надо забывать, что он в течение многих лет работал редактором Музгиза (относясь в высшей степени добросовестно к своим обязанностям), а с 1932 года участвовал в руководстве Союза композиторов. Он успевал много читать, постоянно знакомился с новинками мировой музыкальной литературы, вел обширную корреспонденцию, а также регулярно заносил свои жизненные впечатления в дневник.

Самокритичность и требовательность к себе были неотъемлемыми чертами Николая Яковлевича. Он редко бывал доволен результатами своей работы. После прослушивания своих произведений в оркестре он почти всегда вносил в них переделки. Николай Яковлевич любил подтрунивать над самим собой, и не всегда можно было понять, иронизирует он или говорит всерьез. Когда я однажды выразил ему восхищение медленной частью одного из его произведений, он ответил:

— Ну, это для чувствительных сердец. А вы уже готовы проливать слезы?

Однажды (это было уже в 40-х годах) мы с Вл. Власовым захотели показать Николаю Яковлевичу нашу новую оперу; он сказал с неуловимо скрытым лукавством:

— Господи, ну что я в этом понимаю? Я же в опере решительно ничего не смыслю.

Мясковский совершенно не выносил ни в жизни, ни, пожалуй, еще больше в искусстве пошлости и банальности.

При большой внешней сдержанности и спокойной мудрости, так излучавшейся из него, Николай Яковлевич был полон какой-то особой внутренней красотой, в которой проявлялось его духовное богатство, его высокий интеллектуализм.

* * *

Наши встречи с Николаем Яковлевичем после окончания консерватории не прекратились. У каждого из нас (это касается буквально всех его учеников) сохранилась потребность показывать ему все вновь написанное. И Николай Яковлевич никогда не отказывал в своих советах. Кабалевский правильно отмечает в своих воспоминаниях, что не только молодежь тянулась к Мясковскому, но и он, со своей стороны, тянулся к ней.

Вспоминаю об одном случае, который имел влияние на мою дальнейшую творческую судьбу. Где-то в самом начале 30-х годов Государственное музыкальное издательство объявило конкурс на педагогические пьесы для детей. Мой товарищ по консерватории Власов, с которым я дружил с 1922 года, предложил мне: «Давай напишем пьесы совместно. Ты пианист, а я скрипач. Напишем пьесы для скрипки с фортепиано так, чтобы каждая партия имела свое педагогическое назначение». Я согласился. Но как писать совместно, с чего начать? И мы решили обратиться, так сказать, к нейтральному тематическому материалу — к народному. Так появился наш сборник «По Советскому Союзу» — 12 пьес для скрипки с фортепиано на темы мелодий народов СССР. Прежде чем подать эти пьесы на конкурс, мы решили показать их Николаю Яковлевичу. Нашу работу он весьма одобрил и сказал:

— Раз вы уж так удачно начали, вам следовало бы продолжить вашу совместную работу над фольклорным материалом.

Что же сказать об этом дальше? Наши пьесы были премированы, а мы с Власовым за короткий срок написали большое количество циклов пьес для самых разнообразных инструментов и ансамблей, построенных на материале мелодий народов СССР. Поэтому когда нас пригласили на работу в Киргизию, мы были уже, так сказать, «апробированными» авторами в этом жанре. И путевку в этом направлении, свое «благословение» на нашу совместную работу нам дал Мясковский.

В 1936 году вместе с Власовым мы уехали во Фрунзе, а когда через три года, в мае 1939 года, состоялась первая декада киргизского искусства в Москве (где были показаны три наших оперы: «Алтын Кыз», «Аджал Ордуна» и «Айчурек»), то наш дорогой Николай Яковлевич был первым, кто нас приветствовал на московских спектаклях (ни одного из них он не пропустил).

1941 год. Началась Великая Отечественная война. По решению правительства, большая группа выдающихся советских композиторов и музыкантов (в том числе Мясковский, Прокофьев, Шапорин, Гольденвейзер и ряд других) была эвакуирована в Нальчик, а затем в Тбилиси. Осенью 1942 года в связи с новым наступлением немцев вся группа была направлена в Среднюю Азию. В тяжелейших условиях, через Баку, морем на Красноводск и далее по же-

лезной дороге через Ашхабад, Ташкент, группа медленно продвигалась в глубь Средней Азии. Местом назначения была столица Киргизии — Фрунзе.

Но уже в декабре 1942 года Николай Яковлевич был отозван в Москву. Все мы его провожали. Мы радовались за него, но нам, «фрунзенцам», было очень жалко с ним расставаться. На прощание Николай Яковлевич подарил мне пачку настоящего грузинского чая (что по тем временам было очень ценно), привезенную им еще из Тбилиси. Когда мне летом 1943 года довелось побывать в Москве (в тот момент еще в командировке), моим «гостинцем» Николаю Яковлевичу были два килограмма сахара, привезенного из Киргизии. В свой второй — за время войны — приезд в Москву мне удалось послушать в концерте новую, Двадцать четвертую симфонию Мясковского. Музыка этого сочинения произвела на меня очень большое впечатление. Мне кажется, что здесь с большой силой выражены переживания советского человека в эпоху Великой Отечественной войны, его моральная стойкость, его воля к победе, его патриотизм. И все это со свойственной Мясковскому сдержанностью, без позы, без крикливости, но зато с искренностью и убежденностью художника-гражданина. Свои ощущения и впечатления я высказал автору, добавив при этом, что многое в музыке этой симфонии мне показалось новым в его творчестве в смысле еще большего прояснения языка, какой-то прямолинейной целеустремленности мышления, простоты высказывания, которую может себе позволить только настоящий большой мастер.

Этот разговор имел место уже дома, у него на квартире. Николай Яковлевич, выслушав меня, долго молчал, а затем очень серьезно произнес: «Я в каждом очередном своем сочинении обязательно хочу найти для себя что-то новое. Иначе не стоило бы и сочинять. А что касается простоты, то ведь это должно быть заветной мечтой каждого художника. А в наше время, когда на полях сражений решаются исторические судьбы нашей родины, мне кажется, прямой долг говорить как можно человечней, если хотите, — проще, ясно выражая свои мысли. В особенности если эти мысли касаются самого народа...»

Николай Яковлевич, как бы смутясь, замолчал. Он не любил пышных фраз, и, возможно, опасался, что его слова могут показаться слишком декларативными. А я был по-настоящему взволнован, крепко их запомнил и по сей день не упускаю случая передавать их своим ученикам.

* * *

В конце 1944 года я вернулся в Москву совсем. Общение с Мясковским снова возобновилось. По-прежнему, как и в молодые годы, я всегда приходил к нему с показом своих новых сочинений. Среди них были моя вторая симфония «Киргизстан», Струнный квартет на киргизские темы, в которых я получил очень ценные указания от Николая Яковлевича.

Однажды — это было, если не ошибаюсь, где-то в середине 1945 года — у Виктора Михайловича Беляева, с которым я жил вместе в одной квартире, собрались в большом количестве его друзья музыканты, чтобы отметить присуждение ему Honoris causa докторской степени. Среди гостей были Мясковский, С. Богатырев, Шебалин, Александров, Шапорин, Фейнберг и другие. Николай Яковлевич весь этот вечер был очень оживлен, вопреки своему характеру много говорил и даже смеялся. Мне этот день особенно запомнился, так как именно в этот вечер мы с Николаем Яковлевичем по его инициативе перешли на «ты». Вспоминаю, что это было для меня очень трудно. Слишком велик был по отношению к нему пиетет, огромное уважение, слишком привык я видеть в его лице только учителя, а не товарища по работе, хотя бы и старшего. Впрочем, вскоре мне суждено было стать с ним именно товарищем по работе: осенью 1945 года в был приглашен на педагогическую работу в консерваторию, и мне было известно, что это произошло по рекомендации и предложению Мясковского.

Николай Яковлевич упорно заставлял меня обращаться «на ты». Вспоминаю случай, происшедший уже несколько лет спустя. Я пришел к Николаю Яковлевичу, чтобы передать ему (из своего класса в его класс) одного своего студента. Это был — ныне уже покойный — Мукан Тулебаев. Мне было неудобно в присутствии его будущего студента называть Николая Яковлевича «на ты». Я обратила к нему со словами:

— Николай Яковлевич, я привел к Вам... — Николай Яковлевич начал потешно оглядываться и смотреть по сторонам. Я начал снова: — Я привел к Вам...

— Не понимаю, — прервал меня Николай Яковлевич, еще раз оглядываясь, — к кому ты обращаешься? Я здесь один.

* * *

Февраль 1948 года...

Трудно представить себе наше потрясение, когда мы прочли в известном постановлении имя Мясковского (и нескольких других, самых выдающихся и талантливых советских композиторов) как одного из вождей «антинародного направления». Ощущение глубокой горечи, чувство, что свершилась огромная несправедливость этой глубоко субъективной и абсолютно неправомерной оценкой. Неизмеримо большее потрясение, конечно, пережили те, кто назван в этом постановлении. Я хочу быть правильно понятым, речь идет не о тех основополагающих

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание