мыслях, содержащихся в этом постановлении, — о народности, о партийности искусства, а именно о чудовищно несправедливой оценке творчества лучших советских композиторов, поставивших своей целью служение народу.

Как ни близко к сердцу принял Николай Яковлевич случившееся, он ответил на постановление так, как мог ответить только советский художник — своим трудом, работой, творчеством.

Он почел своим долгом вернуться в консерваторию (до этого он свыше года был в творческом отпуске). Последние его ученики были талантливейшие композиторы — Герман Галынин, Борис Чайковский, Карэн Хачатурян, Мукан Тулебаев.

Именно после 1948 года Мясковский создает свои, быть может, наиболее вдохновенные произведения: Тринадцатый квартет, Вторую виолончельную сонату, Двадцать шестую (русскую) симфонию и, наконец, свою лебединую песнь — бессмертную Двадцать седьмую симфонию. Можно только поражаться, какой огромной жизненной силой, какой верой в человека, какой духовной красотой, каким настоящим, повторяю, не крикливым, не внешним, а подлинным оптимизмом проникнуто это замечательное произведение, написанное рукою глубоко душевно раненного, умирающего человека!

Вот где Мясковский проявил себя как великий художник — патриот и гражданин.

Последний раз я встретился с Николаем Яковлевичем в мае 1950 года. Вместе с Власовым мы поднимались по широкой лестнице в Музгиз, а навстречу нам спускался Мясковский. Вид его поразил нас. До этого я довольно долго не видел Николая Яковлевича. Его трудно было узнать. Впалые щеки, желтый цвет лица, сильно похудевшая фигура. А главное, какой-то чужой, словно не его, взгляд. Мы спросили его о здоровье. Николай Яковлевич по обыкновению отшутился. «Вот ложусь скоро на операцию. Вырежут все лишнее, авось поправлюсь...»

Известие о смерти Мясковского застало меня в Иванове, в Доме творчества композиторов. На похороны я уже не успевал. Весь вечер мы просидели с Рейнгольдом Морицевичем Глиэром, который вспоминал о юном Мясковском, который брал у него когда-то уроки по гармонии, о своих многочисленных встречах с ним в более позднее время, о совместной работе в Союзе композиторов, в консерватории...

* * *

За время своей педагогической деятельности в Московской консерватории Мясковский воспитал огромное количество композиторов. Большинство из них активно проявили себя как в творчестве, так и на арене музыкально-общественной жизни. Это особенно приятно отметить в дни, когда консерватория отмечает свой 100-летний юбилей. Да и в самой консерватории, можно сказать, школа Мясковского имеет свое продолжение. В качестве профессоров по композиции в консерватории работают непосредственные ученики Мясковского: Д. Кабалевский, А. Хачатурян, Е. Голубев и автор этих строк. Этот список следует дополнить именами покойного В. Шебалина, воспитавшего также немало композиторов и бывшего одно время директором консерватории, а также работавших ранее в консерватории Н. Пейко и Е. Месснера. А если сюда добавить педагогов, являющихся учениками учеников Мясковского, то надо будет еще назвать Т. Хренникова, С. Баласаняна, А. Пирумова, А. Николаева, А. Эшпая, Н. Сидельникова.

Для всех нас Мясковский был великим учителем. А для народа он был и остается замечательным русским композитором, вдохновенно воспевшим Родину, Революцию и Советского человека — созидателя новой жизни.

* * *

Т. Ливанова

Большой ученый

С осени 1930 года я хорошо узнала Михаила Владимировича Иванова-Борецкого, а затем уже постоянно училась у него или работала под его непосредственным руководством. Смерть Михаила Владимировича весной 1936 года (в возрасте 62 лет) была для меня первым настоящим горем, первой утратой очень дорогого, душевно близкого человека.

Поступая в 1930 году в Московскую консерваторию, я уже слышала от своих педагогов об авторитете и значении Михаила Владимировича как крупнейшего историка музыки, возглавлявшего МУНАИС (научно-исследовательское отделение научно-композиторского факультета). Мне пришлось поступить сразу на II курс (на первый курс данного отделения тогда приема не было). Теоретические предметы я почти все сдала при поступлении и таким образом могла сосредоточить внимание на исторических дисциплинах. А в этой области (да и не толь-

_________

Настоящая статья — из сборника «Воспоминания о Московской консерватории», публикуемого издательством «Музыка».

ко в этой!) Михаил Владимирович определял своим влиянием, своими взглядами и своим методом едва ли не все, что делалось на МУНАИСе. Он был подлинной душой отделения, его вдохновителем и созидателем.

На II курсе я посещала у Михаила Владимировича семинар по критике и специальный курс истории западной музыки. Нас, студентов, было всего трое: К. К. Сеженский, Н. М. Шеманин и я. Мне тогда был 21 год, а товарищи мои были постарше. Следовательно, педагоги имели дело не с такой уж зеленой молодежью и могли рассчитывать на известную самостоятельность студентов.

Насколько помню, семинар по критике начался раньше курса истории музыки. По существу Михаил Владимирович вел семинар по вопросам методологии искусствознания. Ассистентом у него был В. Ферман, который несколько раньше сам посещал подобный же семинар и участвовал в его работе. Михаил Владимирович поручал нам доклады о различных социологических концепциях истории искусств (Плеханов, Тэн, Фриче и другие). Мы должны были самостоятельно разобраться в положительных и отрицательных сторонах этих концепций, должны были показать на конкретных примерах, в чем правы и в чем неправы, оценивая искусство различных эпох и школ, авторы разбираемых трудов. Помню, что мне пришлось довольно много спорить с конкретными оценками Фриче, а Михаил Владимирович еще добавил критические замечания в его адрес. В отношении к нашим работам, в ответах на вопросы, во всем общении со студентами Михаил Владимирович начинал с полного доверия к своим слушателям, к их знаниям и возможностям. Тем больнее было не оправдать такого доверия! Михаил Владимирович обращался с нами как с младшими коллегами. Но если уж он замечал, что кто-либо несерьезно относится к своей теме или не готовится к обсуждению, он после мягких замечаний как бы отстранялся от студента, может быть, ждал, пока тот возьмется за ум. Никогда мы не видели у него безразличного взгляда, скучающего или рассеянного. Всегда он горячо, заинтересованно, с живыми глазами участвовал в наших делах, радовался всякому успеху, всякому проявлению самостоятельного мышления, всякой находке.

Работа семинара тесно соприкасалась, по замыслу Михаила Владимировича, с работой Музгиза, с созданием пособий. В те годы у нас не было учебников по истории музыки. Михаил Владимирович, создавший «Музыкально-историческую хрестоматию», всячески способствовал переводам лучших зарубежных работ, которые могли служить пособиями по истории западноевропейской музыки. Начиная с 1928 года под его редакцией вышли, как известно, переводы работ В. Дамса о Шуберте, Э. Тоха — «Учение о мелодии», Г. Лейхтентрита о Шопене, Ромена Роллана о Генделе, П. Обри — «Трубадуры и труверы», Ж. Комбарье — «Французская музыка XVI века», А. Швейцера — «И. С. Бах», А. Радиге — «Французские музыканты эпохи Великой французской революции» и другие. Михаил Владимирович стремился к тому, чтобы переводы делались участниками семинара. Мне, например он поручил написать предисловие к монографии Хохенемзера о Керубини: его очень интересовало социологическое обоснование творчества этого композитора, столь противоречивого и прошедшего большой творческий путь. Позже эта статья, обсужденная на семинаре, стала, по идее Михаила Владимировича, моей дипломной работой.

Вообще для Михаила Владимировича работа со студентами, деятельность в издательстве, участие в работе журнала «Музыкальное образование» были по существу тесно связаны: он чувствовал, что строит новую систему музыковедческого образования и вместе с тем ищет методы советской науки вместе со своими молодыми помощниками.

На занятиях по истории музыки у него все шло совсем не так, как привыкли наши студенты примерно с середины 1930-х годов. Во-первых, его слушали всего три человека. Вряд ли интересно было читать для них только лекции в собственном смысле слова! Михаил Владимирович отнюдь не задавался целью осветить весь материал курса. Он задерживался на тех темах, которые интересовали его самого, углублялся в них, демонстрировал нам источники (для чего мы все отправлялись в библиотеку к полкам), много играл (по-композиторски, не выигрывая всего в деталях, но складно и выразительно), посвящал нас в таинства старинных нотаций, заставлял нас расшифровывать мензуральную нотацию, сводить партии в партитуру и проникать в самую ткань музыки XV–XVII веков. Он любил своеобразное звучание песен Дюфаи и Денстепля, высоко ценил лютневую музыку, был подлинным знатоком светского искусства эпохи Возрождения и воинствующим его защитником от всяких попыток научной фальсификации: доказывал его ладовую новизну (обнаруживающуюся в лютневой нотации с абсолютной точностью), его художественную свежесть и жизненность. После занятий с Михаилом Владимировичем нам оставалось еще изучать музыку, много читать, чтобы достичь ровности знаний. Но он давал то, чего не даст ни один лектор, если он не владеет ключом к предмету, — глубокое знание избранных тем и возникающий отсюда живой интерес к истории музыки. Никто не привил нам такого чувства историзма, какое хотел и умел привить Михаил Владимирович! Он прони-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Т. Ливанова

Большой ученый

Содержание