Выпуск № 10 (335) | 1966

стра, русских певцов и певиц, которые будут трудиться так, как трудится человек, который видит в своем искусстве средство к существованию, право на общественное уважение, средство прославиться, средство совершенно предаться своему божественному призванию, как должен трудиться всякий, уважающий себя и свое искусство».

Наконец, наступило долгожданное 1 сентября 1866 года. В этот день в зале нового помещения, расположенного на углу Воздвиженки (ныне проспект Калинина) и Арбатских ворот, собралась «вся Москва»: состоялось торжественное открытие консерватории, а затем обед, на котором в числе других ораторов выступил Чайковский. Он, как пишет тогдашняя газета, «провозгласил тост за здоровье своего “гениального учителя, Антона Григорьевича Рубинштейна”» и «выразил желание, чтобы воспитанники Консерватории, имея такой образ совершенного артиста перед глазами, выходили из заведения людьми, для которых существует один интерес, интерес искусства, — которые добиваются одной славы, славы честного художника».

Прочувствованное слово сказал тогда и Одоевский, выразивший надежду, что «Московская консерватория не оставит без художественно-исторической обработки... наших народных мирских напевов, рассеянных по всему пространству великой Руси. Воспитанники консерватории, получив полное музыкальное образование, будут и по сему предмету важными способниками музыкального искусства; некогда их трудами соберутся с разных концов России наши подлинные народные напевы, и науке представится возможным... определить те внутренние законы, коими движется наше народное пение. Позвольте, мм. гг., предложить вам тост за преуспеяние русской музыки, как искусства и как науки».

Н. Кашкин вспоминает, что «после обеда затеяли музыку... вновь приглашенного виолончелиста, Б. Коссмана, никто... кроме Рубинштейна, не знал, и всем хотелось услышать его как одного из наиболее знаменитых виртуозов на своем инструменте. Но Чайковский решил, что первою музыкой во вновь открытой консерватории должна быть музыка Глинки, а потому сыграл сам наизусть увертюру из “Руслана и Людмилы”, конечно, все остались... довольны, в особенности мыслью им руководившею, хотя и самое исполнение было хорошо».

Так, с первых же своих шагов Московская государственная консерватория стала формироваться как национальное учебное заведение, основывающееся на глубочайшем уважении к лучшим традициям русского профессионального и народного искусства.

С первых же шагов поставила она на своем знамени идею служения искусству, служения бескорыстного, требующего полной отдачи всех сил своих, истинного подвижничества — того, к чему впоследствии призывал К. С. Станиславский: любить не себя в искусстве, а искусство в себе!

И с первых же шагов это высокоэтичное стремление, столь характерное для лучших традиций русской демократической интеллигенции, позволило создать в новой консерватории дух взаимного доверия, нелицеприятного прямодушия, веры в возвышенные идеалы прекрасного.

Нельзя не вспомнить в этой связи еще раз имя Николая Рубинштейна, который, как писали его современники, «в деле искусства был... чистейшим идеалистом, не допускавшим ни компромиссов, ни личных симпатий, ни антипатий. Он всегда был готов на услугу и помощь всякому артисту, в особенности русскому, и в этом отношении решительно не соображался со своими средствами, а просто отдавал, что имел в данную минуту...»

Остается добавить, что Рубинштейн привлек к преподаванию в консерватории многих известнейших музыкантов своего времени. В числе первых назовем пианистов А. Дюбюка и Э. Лангера, скрипача Ф. Лауба, которого Чайковский называл «скрипачом-титаном» и отмечал его как одного из лучших камерных исполнителей мирового класса, виолончелиста Б. Коссмана; историко-теоретические классы вели К. Альбрехт, Г. Ларош, а также Н. Кашкин и Д. Разумовский.

Разумеется, о Петре Ильиче Чайковском и о его роли в жизни Московской консерватории надо говорить отдельно. Потому что хотя преподавал он сравнительно

недолго, но сила воздействия его творческого гения, обаяние самой его художественной личности — все это определило на долгие годы, вплоть до нашего времени, то, что мы по праву называем традициями Чайковского. Это и отмечавшаяся уже национальная направленность, и реалистическая цельность мировоззрения, и осознание высокого гражданского предназначения художника, и непримиримость к внешнему техницизму. Чайковскому, в частности, принадлежат следующие примечательные слова: «Чем более музыкальное понимание распространяется в массах публики, тем меньшую привлекательность представляет для нас виртуозность в тесном смысле, то есть гимнастика пальцев, применяемая к выделыванию пассажей, фиоритур, скачков, следовательно, того элемента музыки, в котором нет мысли, а имеется лишь преодоленная физическая трудность».

И еще отмечу, что Чайковский, тяготившийся обязанностями педагога, отвлекавшими его от творчества, все же неизменно сохранял нежную привязанность к нашей консерватории.

Преемником и достойным продолжателем дела Чайковского в Московской консерватории стал в 1878 году С. Танеев, тремя годами раньше окончивший ее по двум специальностям (по фортепиано у Н. Рубинштейна и по композиции у Чайковского) с высшим отличием — золотой медалью. Он первый был удостоен этой награды. На протяжении двадцати семи лет Танеев вел в консерватории самые разнообразные предметы. Но самое главное — как он преподавал! Хорошо сказал об этом критик Ю. Энгель: «Это был учитель идеальный, каких мало в мире, какие рождаются только поколениями. Учитель зреющих, как и учитель зрелых; учитель словом, как и учитель делом; учитель контрапункта, как и учитель жизни...» А Чайковский, говоря об избрании Танеева вскоре после смерти Н. Рубинштейна директором консерватории, заметил: «Танеев есть... музыкальная выдающаяся личность, заявившая себя и на поприще композиторском, и как виртуоз, и как талантливый дирижер, и, наконец, как энергический проповедник известных взглядов и стремлений, а именно классических. Потом это человек необычайной нравственной чистоты и высокой честности, заслужившей ему всеобщее уважение. Наконец, это человек твердого характера, не способного уступить ни пяди из того, что он считает своим долгом».

Не касаясь многих полезных нововведений Танеева чисто педагогического свойства, остановлюсь только на том важном значении, какое имели для всей московской композиторской школы «взгляды и стремления» Танеева, названные Чайковским классическими.

Речь идет прежде всего об огромном интересе Танеева к народной музыке, которую он полагал основою всякого профессионального творчества и обучения

«...Русские мелодии должны быть положены в основу музыкального образования», — писал он. В то же время Танеев всячески подчеркивал необходимость для композитора возможно более широкого освоения опыта классики. В выработанных ею музыкальных формах, методах композиции, системе приемов Танеев видел законченный результат общечеловеческого значения — результат коллективного творчества многих поколений мастеров. При этом Танеев никогда не выступал поборником голого техницизма, индивидуалистического формотворчества. «Новые формы, — утверждал он, — только тогда получают живучесть, а следовательно, и значение для искусства, когда они не изысканы насильственным путем, а вылились непосредственно из внутреннего чувства художника...» И далее: «Ученость хороша только тогда, когда она приводит к естественности и простоте. Сознаюсь, что я иногда увлекаюсь внешней стороной учености, но я уверен, что это со временем пройдет. Объясняется это только новостью для меня... предмета. Точно так же человек, который только что выучился гармонии, находит удовольствие в сложных и запутанных гармонических комбинациях»¹.

_________

¹ Это написано в 1880 году, то есть до создания Танеевым почти всех основных капитальнейших его сочинений.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание