Выпуск № 10 (335) | 1966 - страница 61

радостным «Добри ден!», что неизбежная и вряд ли желанная для едущих формальность обращается почти в приятное знакомство.)

Можно было ходить по маленьким-премаленьким, узеньким-преузеньким уличкам — любоваться тщательно отремонтированными и оттертыми до блеска старинными кабачками, в которых всегда полным-полно скромного, трудового люда, зашедшего выпить пива и съесть кнедлик, можно было без конца умиляться, читая тщательно сохраняемые древние вывески «У единорога», «У двух лебедей», «У трех медведей» и тому подобное. А надписи на мемориальных досках — в них, кажется, запечатлена вся история Праги! Доски, памятники, картины, фрески — все в полном порядке. Да что там фрески! Надо видеть, с какой осторожностью даже фундаменты (для непосвященного глаза — это обыкновеннейшие камни) старинных зданий здесь заменяют новыми цокольными укреплениями: их аккуратно подводят, бережно отграничив старую кладку, берут ее под прозрачный, из органического стекла сделанный колпак, а закончив работу, обязательно ставят во всех подобных местах таблички с пояснительным текстом на чешском и еще пяти-шести языках¹.

Свято хранит Прага и скорбную память о недавних трагических событиях, имевших место в дни фашизма. Память о Фучике и Ладиславе Ванчуре. О лучших сынах народа, казненных фашистами. О толпах невинно замученных, лишенных элементарного человеческого права — жить.

Сердце леденеет, когда стоишь перед стенами гетто, когда вступаешь на территорию Государстаенного еврейского музея. Здесь едва ли не самый страшный, обличающий фашизм документ — рисунки терезинских детей.

Конечно же, они рисовали все, что рисовали дети и взрослые во все времена и эпохи, во всех странах: цветы и людей, солнце и небо, зверей и корабли, дома и снег. Но есть особенные рисунки, в которых за детской незамысловатостью воплощения угадывается устрашающая, сжимающая сердце душевная человеческая зрелость. Вот два таких рисунка. На одном изображен, видимо, полузабытый, но наводивший на хорошие воспоминания предмет — обыкновенная столовая ложка. Большая, во весь лист. На другом рисунке запечатлена сцена семейного обеда. Аккуратно накрытый скатертью стол. Расставлены в полном порядке обеденные приборы. Нарисовано все: тарелки, вилки, ложки. Расселась чинно семья: папа, мама, дети.

Но на обоих рисунках нет одного и того же — еды. Никакой еды. Может быть, интуитивно, а возможно, и рано пробудившимся сознанием, чувством человеческого достоинства дети, обреченные на голодную смерть, ощущали: рисовать еду было бы слишком большим унижением. И маленькие художники в своих рисунках правду жизни подчинили правде искусства.

...К музыке

Сколько раз говорилось на бесчисленных творческих дискуссиях и обсуждениях: нельзя заниматься только советской современной музыкой, надо одновременно изучать, изучать, изучать современную зарубежную музыку, особенно музыку наших друзей в странах социализма. Но, сознаться честно, времени всегда катастрофически не хватает!..

Из двадцати пяти пражских композиторов, сочинения которых были показаны в шести симфонических программах «Недели», почти все оказались совершенно мне незнакомыми. Желая полнее представить себе их творчество, я прослушала многие сочинения в пленках и пластинках (здесь очень помогли сотрудники Музфонда ЧССР). Конечно, знакомство было достаточно беглым, но все-таки отдельными мыслями и наблюдениями, возникшими во время прослушиваний, хотелось бы поделиться.

Творческая организация композиторов столицы Чехословакии переживает, мне кажется, трудное, насыщенное напряженными поисками время. Это скорее поиски средств выразительности, чем поиски новых тем. Это период устремления в область концертных жанров (оперы, оперетты в смотре начисто отсутствовали). На смотре исполнялись симфонии, кантаты и оратории, инструментальные концерты. Единственным исключением были отрывки из балета «Макбет», написанные Джеральдиной Томсен. (Музыке этой нельзя отказать в тематической ясности, но она, пожалуй, слишком тезисна, лапидарна, да и звучит в оркестре тускловато, хоть и громоздко. Вероятно, подлинная сфера творчества лежит для Томсен в области музыки камерной.)

В центре внимания на смотре оказались Милослав Кабелач, с его «Эуфемиас мистерион» для сопрано и камерного оркестра, Марек Копелент, представивший на смотр сочинение «Мать» для смешанного хора и флейты, и Святоплук Гавелка, показавший симфоническую новеллу «Пена» на

_________

¹ Восхищаясь продуманной опекой, которой окружены памятники национального искусства в Праге, невольно вспоминаешь с горечью о нередких случаях нашего небрежения столичными и подмосковными историческими ценностями. Увы, не перевелись еще у нас мастера строить впритык к храму уникальной архитектуры новейшее сооружение из бетона и стекла (безвкусное к тому же), мастера ремонтировать бесценные росписи XVII века прямо под открытым небом или «доделывать» редчайшие постройки, предварительно сломав их на добрую треть.

Там, где жил Моцарт

слова Ганса Магнуса Энценсбергера¹. В трех этих сочинениях достаточно ярко определились некоторые характерные черты. Если говорить о «чистой» технике, то это тяга к использованию приемов додекафонии, алеаторики и пуантилизма. Но стремление при этом создать масштабную конструкцию вызывает неустанное «биение» о нерушимую «стену», самими же авторами воздвигнутую. Кабелач, Копелент и Гавелка концентрируют свое внимание на переживаниях одинокой человеческой личности. Личности неврастеничной, пребывающей подчас в состоянии полуистерической взвинченности. Личности, не лишенной благородных порывов, которые захлестываются все новыми и новыми потоками бесплодной рефлексии, погружения в созерцательное, до сомнамбулизма, состояние.

Пена, розовая сладкая пена для поэта Энценсбергера — это символ всего, что мешает людям жить, дышать, любить, думать. Он видит эту пену повсюду «на губах у столетья» — «в утробах и шикарных вагонах». Всюду — «капающая, гримасничающая сладкая пена»... Еще тридцать лет назад, в «черную пятницу», когда он родился и, не видя неба, «орал во все горло от горя», пена заполонила весь мир. От нее не могли спасти ни огонь, ни меч, ничто...

Кто же тот, от чьего лица рождается вся эта исповедь?

В стихах Энценсбергера запечатлен и образ самого героя. Он — «факир, стоящий каждый день с девяти до пяти на одном и том же углу». За двадцать марок в день он глотает собственный огонь, стоя по колени в пене... Кто-то кричит ему о надежде, кто-то протягивает «липкую братскую руку». Герой отталкивает его:

— Пустите! Пустите! Я — и не один из вас,
И — не один из нас. Я родился случайно,
Я родился, откровенно говоря, сам по себе, без братьев.
Я родился слепым — в черную пятницу, в розовом биде...

Музыка Гавелки, иллюстрируя этот образ, достигает порой в изображении полубезумного истерика высот экспрессионистской заостренности. Некоторые пытаются усмотреть в финале стихотворения прорыв в светлое будущее: «Вспененное сердце плывет и ржавеет, бессмертное, как канцелярская

_________

¹ Пять стихотворений этого западногерманского поэта, участника так называемой «группы 47», которая объединяет видных писателей ФРГ, были напечатаны в журнале «Новый мир» (№ 6, 1965) в переводах Л. Гинзбурга. «Пена» не вошла в их число.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

...К музыке

Там, где жил Моцарт

Содержание