Выпуск № 2 (327) | 1966 - страница 35

строение подчеркнуто и оцепенелым ми бемолем, вписанным у контрфагота, и скорбными аккордами арфы и фортепиано (167), которые затем переносятся (шестой такт после цифры 167) в глубокие басы.

...Лишь Андрей Хованский не ведает еще о крушении планов и надежд стрелецкой слободы. Все так же издевательски высокомерно ведет он себя с Марфой. А та уже его судьбу знает. Спокойно слушает она его угрозы.

Трубы, мерными четвертями сопровождающие реплики Марфы (176), Голованов закрывает сурдинами, придавая их звуку приглушенно зловещий характер. Ради этого же в партитуру вписывается pizzicato у виолончелей (четвертый такт после 176) и сгущенный тембр английского рожка, дублирующий мелодию Марфы.

Узнав правду, Андрей в ужасе кричит: «Я не верю! Я проклинаю тебя!» Но внутренне он сразу поверил. Подтверждая это, Голованов вносит в партитуру тревожно-стынущее шипение тарелок (четыре такта до 178), — это страх, сжимающий душу Андрея. А мелодию самого Хованского (повторяющую тему гадания Марфы) дирижер поддерживает тоскующим тембром английского рожка.

Финал четвертого действия. Его открывает аккорд валторн в сопровождении низких струнных. Но этого Голованову показалось недостаточным. Он слышал эту сцену еще более мрачно. И в партитуре появляются удары тамтама и колокола.

Вдалеке слышны трубы приближающихся «потешных». «Банда» за сценой играет петровский марш. Его подхватывает струнная группа оркестра (186). Голованов очевидно очень чутко ощущал этот акустический «шов». Чтобы избежать его, он вводит (за три такта до 186) часть оркестра (три тромбона, тубу и литавры), дублирующую аналогичные партии «банды».

Появляются «потешные». Это кульминация, не только динамическая, но и смысловая. Стремясь еще более усилить ее, Голованов вписывает в партитуру партии четырех валторн (четыре такта до 187), дублирующих восходящий ход флейт и кларнетов, добавляет ударные — литавры, тарелки и большой барабан (187). А чтобы после столь активной кульминации не ощущался динамический спад, дублирует в оркестре тромбоны и тубы духовой «банды» (шесть тактов до 188) и вводит удары тарелок и большого барабана.

Заключающий четвертое действие марш петровцев (189) целиком переоркестрован. Вместо засценной «банды» Голованов дает здесь мощное tutti оркестра.

Вступление к последнему, пятому действию, по словам Мусоргского, изображает «шум леса, то усиливающийся, то утихающий, как морской прибой». Но Голованов слышал в этом вступлении, по-видимому, нечто большее.

...Скит в пустынном ночном сосновом бору. Раскольники готовятся принять муку, живьем сгореть во имя своей веры. И Голованов уже во вступлении добавляет к струнным, гобоям, кларнетам тембр английского рожка (дублирующего гобой на октаву ниже) и рокочущее тремоло литавр и большого барабана на ррр. И дальше, усиливая это ощущение мрака, безысходности, он уже на первых репликах Досифея (четыре такта после 191), сопровождаемых светлым, пасторальным напевом гобоя, вводит гудящий, словно бы «потусторонний» тембр бас-кларнета и виолончелей, вторящих фаготу (192). Это уже своего рода лейттембр Досифея.

Много раньше, чем появляется колокол у Римского-Корсакова (в раскольничьем хоре), услышал его Голованов. Чистое звучание хора, сопровождаемого скрипками и гобоями (к которым теперь добавляется восходящий ход арф), вдруг прерывается (один такт до 200) внезапным вторжением низких тромбонов и тубы.

Чтобы полнее передать гнетущее настроение, Голованов (в пятом такте после 201) закрывает трубы сурдинами. Неожиданные сдвиги в динамике рождают ощущение смятенности. Но решение созрело: «Пламенем и огнем мы обелимся», — поет хор, а в оркестре (203) вновь звучат сумрачные тембры контрфагота, бас-кларнета (дублирующих фагот и кларнет) и тоскливые, засурдиненные трубы, вписанные рукой Голованова.

Просматривая сейчас партитуры с пометками Николая Семеновича, удивляешься силе его драматургического чувства. В третьей сцене пятого акта встречаются в последний раз Марфа и Андрей. «Милый мой! Вспомни, помяни светлый миг любви!» В оркестре поют струнные... А Голованов (за два такта до 208) добавляет ре-мажорный квартсекстаккорд у фортепиано и ре-мажорную тонику (на 208) у арфы, как бы перекидывая арку к сцене гадания. Но здесь (208) Голованов включает еще и сумрачную низкую ноту контрфагота. На, казалось бы, столь пылких словах Марфы, обращенных к Андрею (209): «Жарко было, как ночью шептал ты мне про любовь свою, про счастье мое!» — Голованов добавляет к тремоло струнных и аккордам духовых прозрачный тембр челесты.

Вообще в этой заключительной сцене Голованов часто обращается к инструментам с «холодными» тембрами (212).

Дирижер находит здесь и необычные темповые соотношения. Например, фразы Андрея он, как правило, резко сдвигал, они были более нервными, чем реплики Марфы, Досифея и хора. И это нетрудно объяснить: ведь в душе Андрея страшное смятение,

он весь содрогается перед кончиной в «пламени и огне».

И, наконец, финал. За сценой звучит труба, извещающая о приближении петровцев. Но Голованову этого показалось недостаточно. Он вводит малый барабан, нервная дробь которого будто отсчитывает последние секунды жизни раскольников, торопя их исполнить решение. Марфа поджигает костер. В этот момент у Римского-Корсакова лишь звучат в высоком регистре первые скрипки (217). Голованов же слышит уже легкое потрескивание огня — к скрипкам прибавляется дублирующая их подвижная, как пламя, невесомая флейта и шипящие тарелки. Голованов идет дальше: он стремится передать жуткое оцепенение, которое охватило скит, — в партитуру вписываются стынущие аккорды фортепиано и колокольчиков, тяжелыми, нисходящими опорными звуками поддерживающие мелодию. Эти выразительные краски сохраняет Голованов на протяжении всей сцены.

Приближаются петровцы. За сценой вновь звучит труба. Но рукой Голованова здесь сделана большая вписка. Вместо трубы он вводит всю духовую «банду» в том оркестровом изложении, в каком звучало шествие в финале четвертого действия. Тему марша подхватывает весь оркестр, звучавший у Голованова удивительно возвышенно. И в самом конце, на последние пять тактов, стремясь утвердить тему разума и овета, Николай Семенович присоединял к оркестровому tutti высокий светлый тембр флейты piccolo.

Этими «правками», конечно, не ограничиваются коррективы, внесенные Головановым в «Хованщину». Без сомнения, каждому музыканту было бы небезынтересно самому заглянуть в экземпляр партитуры, над которой работал дирижер. Вероятно, некоторые вписки, некоторые изменения, внесенные в «Хованщину» (так же как и в «Бориса Годунова», «Князя Игоря» и «Садко»), у многих могут вызвать возражения, многие не согласятся с ними. Но Голованов так слышал эту музыку. И когда Николай Семенович стоял за пультом «Хованщины», вряд ли можно было найти в зрительном зале, на сцене и за кулисами кого-либо, кто не поддался бы властной силе художника, не пережил вместе с ним трагические страницы русской истории.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание