Выпуск № 2 (327) | 1966 - страница 34

появились строчки арфы и фортепиано (девятый такт после цифры 31).

Своеобразным лейттембром сопровождает дирижер Эмму — арпеджио арфы и фортепиано, символизирующие, по всей видимости, в данном случае нежность, чистоту и хрупкую беззащитность девушки перед притязаниями молодого князя.

Придавая большое значение моменту появления Марфы в сцене Эммы и Андрея, Голованов вписывает в оркестровую ткань внезапный удар тарелок за два такта до реплики: «Я здесь» (четыре такта до 39). Андрей изумленно восклицает: «Марфа?!» — это слово Голованов просил петь на glissando (от фа диеза к ре диезу), словно от страха князь не сразу верит своим глазам и запинается. Но недолог испуг Андрея Хованского. Раздосадованный приходом Марфы, он начинает угрожать. Стремясь выявить и ярость, и слабость, и злорадство Андрея, Голованов резко сдвигал темп в этом месте (цифра 41).

Хованский бросается на Марфу с ножом. И дирижер вводит в партитуру «острое» трезвучие труб (пять тактов до 42, на крике Эммы «Ах»).

Андрей ссорится с отцом из-за Эммы. Но сила на стороне старого Хованского. Чтобы показать ее, Голованов «разворачивает» аккорды труб, тромбонов и тубы, расширяет диапазон их звучания (цифра 48).

Появляется Досифей. Дирижер опять ищет дополнительные краски для нового героя. Заметно, что он «видит» образ Досифея в тембре старинных гуслей, — в партитуру введены партии фортепиано (арпеджио) и арфы (цифра 51).

Каждая страница «Хованщины» испещрена пометками Голованова. Синий, красный, простой грифель... А в левом углу левой страницы каждого разворота маленький значок, только малиновым карандашом. Он означает, что каждый такт, каждая строчка здесь полностью проанализированы, осмыслены и прочувствованы дирижером.

Н. Голованов и С. Прокофьев

Четвертый и пятый акты «Хованщины», по-моему, особенно показательны для понимания творческой работы Голованова над партитурой.

...Сломлены стрельцы. Натиск петровских солдат заставил их разбежаться по домам. Укрылся в своем имении и «батя» — князь Иван Хованский. Старик гонит от себя тяжкие предчувствия, пытается вином, играми и плясками сенных девушек заглушить свой страх. Грубо обрывает он задумчивую девичью песню: «С чего заголосили! Спаси бог! Словно мертвеца в жилище вечное проводят. И так уж на Руси великой невесело... Веселую, да побойчее песню мне, слышите!» И в стремительное allegro врывается лихая «Поздно вечером сидела». Но в лихости этой — отчаяние, неопределенные, гнетущие предчувствия... Именно такое впечатление оставляла головановская трактовка сцены. С залихватской удалью, бесшабашно звучал у него этот хор — в быстром темпе, с яркими, даже чуть грубоватыми, подчеркнутыми акцентами. И инструментовка содействовала созданию именно такого настроения. С первых же тактов хора (цифра 149) рукой Николая Семеновича Голованова в партитуру вписана партия треугольника, как бы имитирующего характерный призвон нынешней саратовской гармошки. Чуть позднее (150) добавляется бубен — непременный участник скоморошьего веселья. Таким, по мнению Голованова, должен был услышать князь этот хор. Но песня не может разогнать тяжкие думы Хованского. И дирижер вводит в оркестровую ткань прозрачные аккорды фортепиано и арфы. Почему? Вряд ли слышались Голованову переборы гуслей в этом залихватском хоре. Скорее всего «стеклянный» тембр арфы должен был характеризовать внутреннее оцепенение старого князя.

Это предположение подтверждают и дальнейшие вписки в партитуру... Входит слуга Хованского. «Князь Голицын велел тебе сказать: поберегись, княже!» Вот оно, сбывается! Но старый боярин, внутренне уже сломленный, внешне остается величествен: «В моем дому и в вотчине моей мне грозит беда неминучая? Вот забавно, вот смешно!» И, кажется, все так же упрямо и самодовольно звучит в оркестре его тема, поддержанная на последних трех нотах такими же властными, тупыми ударами большого барабана. Но не только барабан вписан в этом месте Головановым: утроены фаготы и тромбоны (153), и их «мясистое» звучание, «раздуваемое» от рр к mf, выдает ужас, сковавший старого князя.

Как живописец, Голованов одним мазком умел внести свое, индивидуальное в прочтение музыки, придать ей образную законченность, выделить внутренний подтекст.

...Шакловитый сообщает Хованскому, что царевна Софья ждет его на совет. И сразу полегчало у старика на сердце. Значит, нужен он еще! «Вот это так! — похваляется князь... — Вновь Руси великой услугу нашим разумом окажем! Эй, лучшие одежды мне! Княжий мой посох! А вы, величайте!» Звучит хор-славление. Но смерть уже близка. И Голованов к теплому девичьему напеву добавляет стынущий тембр высоких первых скрипок, подняв их на октаву вверх (160). Еще одна краска — партия колокольчиков (161), дублирующих основную мелодию. Их металлическое звучание создает ощущение гулкой пустоты...

И, наконец, сам момент убийства Ивана Хованского. «Эхо» вписано рукой Голованова в партитуру против цифры 162. С невесомого рр начинал он последние фразы хора, стремясь с помощью резкого динамического контраста выделить неожиданное f аккорда убийства. И с той же целью прибавил еще тупой удар большого барабана. Для слушателей он был не менее неожидан, чем для самого Ивана Хованского. И даже мы, оркестранты, точно зная момент убийства, с каким-то внутренним напряжением ожидали его, словно страшась последствия короткого дирижерского жеста. И сразу после «аккорда убийства», звучащего всего одну восьмую такта, в какой-то оцепенелости вступали литавры (тремоло) и контрабасы, которые Николай Семенович поддерживал зловещим тембром контрфагота. «Ой, слава белому лебедю, ладу-ладу!» — насмешливо выпевал Шакловитый. Три аккорда оркестрового tutti, против которых рукой Голованова написано: Pesante, — завершали сцену.

Вторую картину четвертого действия открывает печальное шествие. Сбылось гадание Марфы. Солдаты Петра везут в ссылку князя Голицына.

Два тяжелых удара тамтама вписывает Голованов в первые два такта. Это как бы погребальный колокол, который еще более подчеркивает роковой исход.

Не будет милости князю, не вернется он из ссылки — такова мысль дирижера. И, подтверждая ее, он вводит в третьем такте сцены мрачные трагедийные тембры фагота и бас-кларнета (дублирующих тромбоны), придающие скорбную приглушенность звучанию оркестра.

Народ сочувствует Голицыну: «Прости тебе господь! Помоги тебе господь!» Тема сострадания усиливается (три такта после цифры 165) звучанием арфы и фортепиано, имитирующих ласковые народные гусли.

От безропотного р к полному внутреннего протеста ff — такова линия динамического нарастания музыки. И на ее кульминации, на последнем «Помог» тебе господь в твоей неволе!», дирижер вновь вводит в оркестр удары тамтамов и литавр, звучащих и здесь как погребальный звон колокола. Это же на-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Н. Голованов и С. Прокофьев

Содержание