Выпуск № 5 (318) | 1965 - страница 46

ском языке предложил мне свои услуги. Я сел в машину, и моим вниманием завладел город, внешняя жизнь которого резко отличалась от нашей, советской. Однако шофер завязал со мной разговор. Это был человек лет за тридцать, в неопрятной, засаленной куртке и такой же кепке. Узнав, что я из Москвы, он спросил: «Ну как там?» «Очень хорошо», — ответил я, глядя на пробегающие мимо дома. И вдруг разразилась дикая брань. Я с удивлением повернулся. Шофер изменился в лице. Можно было подумать, что мои слова прострелили его насквозь и в ответ он сыплет ругательства со скоростью пулемета. Оказалось, что ярость белоэмигрантов — а мой таксист был бывшим офицером — подогревала эмигрировавшая русская знать во главе с бывшим великим князем Кириллом. Из Парижа он поздравлял своих беглых земляков в день рождества, обещая: уж следующий-то новый год обязательно будем праздновать в России — и распространял дикие небылицы о СССР. Поэтому в те годы белоэмигранты жили в ожидании краха Советской власти и надежде на возвращение. Естественно, что мои слова нарушили призрачное равновесие души шофера-эмигранта и привели его в неистовство.

Эта встреча меня насторожила. Я понял, в какой сложной обстановке придется работать, и стал тщательно избегать подобных встреч. Тем временем собралась вся наша труппа. Начались спевки, репетиции, а через неделю «Князем Игорем» Бородина открылся сезон. На следующий день шел «Евгений Онегин», и я пел Ленского. Небольшой театр, мест на 800, был всегда полон: его охотно посещали не только члены советской колонии, но и иностранцы. Правда, белогвардейские газеты, часто отзывались о наших спектаклях весьма злобно. Но даже иностранцы не обращали на них внимания и принимали нас очень горячо, не говоря уже о советских работниках КВЖД.

Конечно, прежде всего это объяснялось высоким художественным уровнем спектаклей. А. Пазовский (приехавший на второй сезон), дирижер исключительной культуры и строгих требований, был в расцвете своего дарования и кипучей энергии. С большим опытом был другой дирижер — старик Я. Позен. Это обеспечивало профессионализм оркестра и хора, слаженность всего музыкального ансамбля. В репертуаре преобладала русская классика — «Князь Игорь», «Руслан и Людмила», «Снегурочка», «Евгений Онегин». Когда приехал Пазовский, была поставлена «Хованщина». Из опер западноевропейских композиторов шли «Кармен», «Севильский цирюльник», «Травиата». Значительную долю репертуара занимала оперетта — я тоже приобщился к этому жанру, исполняя в «Жрице огня» роль лирического героя Люсьена, в которой было много пения и не так много чистого разговора.

Работал я по-прежнему с большим увлечением, но в основном занимался шлифовкой партий, подготовленных в Свердловске. Их мне хватило на два харбинских сезона. Из новых ролей были только Баян в «Руслане и Людмиле» и Билли в «Трильби» А. Юрасовского — произведении, получившем большую популярность в двадцатые годы. В следующем сезоне я «заболел» Гофманом («Сказки Гофмана» Оффенбаха). Но меня всячески отговаривал Пазовский. Он убеждал, что партия эта требует другой насыщенности звука. Вероятно, я не соглашался, потому что дирижер, наконец, сказал прямо:

— Вы споете ее, но наказаны будете. За примером ходить недалёко: вот И. Варфоломеев, наш режиссер, в прошлом тенор, потерял голос именно на партии Гофмана. Не верите мне, спросите у него, во что обошелся ему неразумный риск. А вы сможете спеть Гофмана через несколько лет, когда опыта и умения будет больше.

Конечно, я не пошел ни о чем спрашивать Варфоломеева. Пазовский убедил меня. Но как тоскливо было сказать себе, что Гофмана петь не буду. Правда, я надеялся на будущее. Но, увы, мне так и не пришлось встретиться с этим героем изящной музыки Оффенбаха.

Чуткое, благожелательное отношение Пазовского и большой опыт Позена помогли мне укрепиться как вокалисту, приобрести свободу в выполнении своих художественных намерений. В моем «багаже» уже имелись двенадцать-тринадцать партий ведущего лирического репертуара. Я начал чувствовать себя настоящим профессионалом, умел завладеть вниманием аудитории, заразить ее своими эмоциями. Это не раз отмечалось в прессе, уделившей мне немало теплых строк.

Если в Свердловске я выдержал испытание на профессиональную пригодность для оперы, то два сезона в Харбине дали необходимый сценический опыт. Дольше оставаться здесь я не захотел: тянуло домой, в Россию. Увидев в Харбине нашумевший в то время советский фильм «Бабы рязанские», я плакал от тоски по Родине. Кроме того, я понимал, что для дальнейшего творческого роста, для художественного созревания нужно изменить уже ставшую привычной

обстановку, встретиться с новыми слушателями, с новыми партнерами, с новым репертуаром.

После окончания сезона, в марте 1929 года, я простился навсегда с Харбином и вернулся в Москву. Тотчас по приезде помчался в Посредрабис, обычно получавший с мест заявки на певцов, оформлявший договоры и т. д. Зав. отделом Александр Яковлевич Альтшуллер, в прошлом певец и антрепренер, а позднее суфлер в Большом театре, встретил меня очень приветливо, сказал, что слышал о моих успехах, и тут же предложил поехать на весенний сезон в Пермь. Чтобы не тратить времени даром, я охотно согласился. Спел за полтора месяца несколько спектаклей: «Фауста», «Травиату» и «Севильского цирюльника», ничего интересного для себя не приобрел и, вернувшись в мае в Москву, снова направился в Посредрабис.

Встреча с директором Тбилисского оперного театра И. Мачабели определила мою судьбу еще на два ближайших года.

При переговорах директор предложил мне пятьсот рублей при норме восемь спектаклей в месяц. Я же решительно настаивал на семи выступлениях, убедившись на опыте, что это предельная нагрузка для исполнителя ведущих партий лирического репертуара.

Мачабели был несколько озадачен:

— Почему вы говорите не о большем гонораре, а о меньшем количестве спектаклей. Вы так уверены, что вам придется выполнять условленную по контракту норму? Ведь вы молодой певец!

— Уверен, — ответил я и стоял на своем. Моя настойчивость возбудила любопытство директора — он захотел меня послушать. Несколько уже зараженный «премьерством», я посчитал за унижение петь перед ним как начинающий певец и предложил послушать записи, которые я сделал в Харбине по предложению американской фирмы «Виктор». Но прослушивание так и не состоялось; Мачабели позвонил мне и сказал, что имеет обо мне самые лучшие отзывы и принимает все условия.

Я обрадовался, что получается по-моему, и тут же поймал себя на том, что испытываю тревогу: когда все решилось как надо, я... испугался Тбилиси. Бывалые певцы мне не раз говорили, что в нем «пройти» не так легко.

Это город старых оперных традиций, еще с середины прошлого столетия в нем регулярно работала итальянская труппа. В восьмидесятых годах ее сменила русская опера под руководством М. Ипполитова-Иванова. Тифлис охотно посещали все выдающиеся русские певцы. Известно, что там получил первое признание юный Шаляпин. Кумиром публики в первых десятилетиях века был замечательный грузинский тенор Вано Сараджишвили. После революции Тбилисская опера особенно расцвела. Туда стекались лучшие артистические силы. Появились свои национальные кадры.

Много понаслышался я рассказов и о местной публике — горячей, очень любящей пение, оперу, но избалованной талантами и потому требовательной. Я понимал, что, пожалуй, этот сезон может решительно повлиять на всю мою дальнейшую судьбу. Ведь тогда, при существовавшей договорной системе, певец, чтобы всегда иметь интересные предложения, высоко «котироваться», должен был не только однажды завоевать любовь и симпатию публики, — но все время поддерживать и приумножать свой творческий авторитет. При этом условии, вернее, требовании нельзя было позволить себе почить на лаврах, как некоторые сегодняшние молодые певцы, прикрытые броней постоянной штатной системы. Тогда же главным мерилом успеха считалось предложение артисту остаться на второй сезон. Если же он получал приглашение и на третий, это означало, что он стал любимцем местных слушателей. Я решил обязательно пропеть в Тбилиси два сезона.

Это я поставил себе как цель, трясясь в поезде около четырех дней, — тогда в Тбилиси была только одна дорога, через Минеральные Воды и Баку. Я ехал на юг впервые, и все было страшно интересно. Даже солончаковая пустыня и лес нефтяных вышек, окружавших Баку, произвели грандиозное впечатление. Сам же Тбилиси, непринужденно и весело раскинувшийся у подножия большой горы, по которой двигались игрушечные вагончики фуникулера, покорил навсегда своим неповторимым сочетанием прекрасной европейской архитектуры и яркого южного колорита, жгучим солнцем, обилием зелени и необычайной жизнерадостностью. Остановившись в гостинице на Пушкинской улице, рядом с огромным Караван-сараем (торговые ряды), теперь уже не существующим, я поехал знакомиться с театром...

(Продолжение следует)

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание