Выпуск № 5 (318) | 1965 - страница 44

три дня должна была состояться премьера. Я сел рисовать цветочки. Пропели гусляры, пришел Бермята. Свои первые фразы я пропел неровным, дрожащим звуком, но вскоре преодолел волнение. Сцена с Купавой (Е. Сливинская) прошла уж совсем нормально. Дирижер делал все, чтобы, насколько возможно, я чувствовал себя уверенно. Он четко подавал вступления, смягчал звучность оркестра, чтобы мне не приходилось напрягаться, не торопил и вообще создал такую творческую атмосферу, что запомнилась она мне навсегда. Когда закончил каватину, из оркестра послышались аплодисменты. А это знак того, что экзамен выдержан! Ведь в опере первые ценители — артисты оркестра и хора. Если певец у них не «пройдет» — беда! Всю репетицию Арканов просидел в ложе, а после окончания от его имени мне было передано, что премьеру буду петь я, несмотря на то, что на афише значился Сабинин. (Он заболел, да, видимо, и не очень заинтересован был в этой, сугубо лирической партии.) Уже на следующий день по городу висели анонсы о том, что:

10 октября партию Берендея будет петь С. Лемешев.

Тут я впервые оценил организаторский дар Арканова: еще до открытия сезона он устроил большой концерт, в котором познакомил свердловчан с новыми исполнителями. В концерте этом я перепел все свои «ударные» арии, начиная с романса Надира. Публика приняла меня с интересом, вызывала, заставляла бисировать. Так что моя фамилия была ей уже знакома.

Первый свой спектакль я пел довольно удачно. Партия Берендея так и осталась за мной на весь сезон.

Газета «Уральский рабочий» уделила мне несколько строк.

Теплым осенним днем я сидел в скверике и читал и перечитывал первую в моей жизни рецензию... незаметно выучив ее наизусть — до сих пор помню, что меня похвалили за хорошее исполнение каватины и особенно за финальное пианиссимо. От счастья я был уже не на седьмом, а на десятом небе...

После «Снегурочки» я сразу же доучил Альмавиву в «Севильском цирюльнике» и через две недели пел утренний спектакль (Ухов — Фигаро, Пирогов — Базилио, Лебедева — Розина). Это тоже прошло удачно, несмотря на малые сроки подготовки партии и сильный состав партнеров, который поначалу меня страшно испугал. Я никак не мог представить себя на сцене рядом с Пироговым. Может быть, именно от чувства слишком большой ответственности я и «подвел» Григория Степановича. В третьем акте, когда все доказывают Дон Базилио, что он болен, я, Альмавива, должен подойти к нему и со словами: «Вам лечиться б не мешало и неделю полежать» — сунуть ему в руку кошелек. Но в кармане, к моему ужасу, кошелька не оказалось, — забыл положить! На мгновение меня сковал страх и стыд: ничего себе, хорошо начинаю. Мысль лихорадочно заработала: что делать? В последнюю секунду я сообразил схватить с клавесина неизвестно как попавший туда клочок цветной бумаги, сложил его вчетверо, как десятку, и сунул в руку Пирогова. Пирогов взял, посмотрел и процедил сквозь зубы: «Что ж ты. черт окаянный, Альмавиву поешь, а кошельки забываешь!» Я перестал быть графом и стоял, горестно склонив голову, думая о том, что же Пирогов споет мне вместо: «Кошелек? Лежать в постели?» Но он очень быстро нашелся: «Мне кредитка? Лежать в постели?»... Видно, ему были не впервые подобные случаи. Уф... Сразу стало легче...

Гр. Пирогов

Вообще же Григорий Степанович очень тепло относился ко мне, помогал советами, особенно в вокальном отношении. Долго говорил со

мной после «Торжища» в «Садко». Я до сих пор помню его слова:

— Ты, Сережа, очень неплохо спел, но все же не так, как надо. Настоящей картины ты не нарисовал. Ты должен увидеть и полуденное море, жемчужины и алмазы в каменных пещерах и черный камень яхонт, на котором сидит сказочная птица с ликом девы, распевая свои волшебные песни. Если бы ты почувствовал все это и восхитился этим, то и голос твой зазвучал иначе, и публика поняла бы тебя и прониклась очарованием сказочной Индии.

Восприимчивость, память, которые быстро развивались, голос, ставший послушнее и гибче, удачливость первых выступлений и, конечно, дружеское, внимательное отношение в театре вселили в меня большую смелость, если не сказать, самоуверенность. Я быстро все учил, часто готовя одновременно две партии, и пел спектакли, как говорят, «с ходу», порой осваиваясь в роли уже на сцене. Во многом к этому приучил меня Сабинин, частенько болевший и предоставлявший мне заменять его в лирических партиях, которые он вообще не очень жаловал. Так пришло время заменить его и в «Травиате».

Я только-только начал учить партию Альфреда; зная, что рано или поздно ее придется петь. Но в тот день, когда «Травиата» шла всего в третий раз и числилась еще «премьерой», Сабинин заболел. Утром ко мне прислали курьера с просьбой: если могу — петь вечером. Я подумал и, хотя знал хорошо только первые два акта, согласился. Мизансцены я, правда, запомнил, присутствуя на всех репетициях. Как ни странно, но, согласившись петь оперу, знакомую лишь наполовину, я забеспокоился прежде всего о том, что у меня нет костюма. Недолго думая, я отправился к Сабинину просить разрешения воспользоваться его костюмами во втором и четвертом акте (фрак, необходимый для первого и третьего действия, у меня был свой); Сабинин меня благословил и даже поблагодарил за помощь. После этого весь день я просидел дома, повторяя партию по клавиру. Постановщик Н. Боголюбов перед началом показал мне на сцене основные мизансцены, очень обрадовался тому, что я их помню, и быстро освободил. После первого акта, который прошел гладко, дирижер Н. Грубин зашел ко мне, похвалил, вдохновив на будущее добрым напутствием: «И дальше пойте так».

Я посмотрел на него серьезно и ответил:

— Так могу петь еще только один акт, потому что вторую половину оперы еще неточно знаю наизусть.

У меня на глазах дирижер стал белее своей манишки. Но я его великодушно подбодрил, пообещав доучить ее... в антрактах. Так и было. В первом антракте мы прошли с ним третий акт, а во втором — четвертый! И весь спектакль я провел без единой ошибки. Это уже было результатом огромного нервного подъема, когда память, внимание напряжены до предела. То, что это именно так, я смог убедиться довольно скоро, ровно через неделю, когда пел «Травиату», уже значась на афише и тщательно подготовившись к спектаклю с дирижером и режиссером. Вот тогда именно я и наврал... К тому же в последнем акте произошел конфуз с костюмом. Видимо, по легкомыслию я все еще щеголял в паре Сабинина, который был вдвое полнее меня. Когда мы с Виолеттой пели «Покинем край мы, где так страдали», я вдруг почувствовал, что мои брюки тихо ползут вниз... Кое-как я подтянул их за спиной умирающей Виолетты (публика не могла не заметить мои маневры, явно не предусмотренные режиссером, но в зале было тихо). Я мысленно поблагодарил судьбу, понадеявшись, что, видимо, никто не понял, что же произошло.

Однако на следующий день я встретил пианистку Н. С. Кутепову, с которой я разучивал партию Альфреда. Она еще издали заулыбалась мне и, подойдя, сказала, что вчера вместе со своим мужем слушала меня в «Травиате».

— А где вы сидели? — осторожно спросил я.

— В четвертом ряду, — ответила она, продолжая улыбаться. — Вы очень хорошо пели. Только... (тут я уже понял, о чем она скажет) как мы волновались, когда заметили готовящуюся катастрофу. Муж сказал: «Боже, что сейчас будет?» Но вы сами заметили и уползли за диван, не прерывая пения... однако поправили свой туалет так неудачно, что выглядели совсем смешно. Но понимаете, как отнеслась к вам публика, что никто даже не подал вида.

Я рассказываю здесь без прикрас о своих удачах и неудачах, и даже сегодня мне становится страшно, когда вспоминаю, как взялся петь спектакль, зная лишь половину партии. Или за две недели выучил Альмавиву! За один свердловский сезон я спел двенадцать партий. Среди них, кроме Берендея, Альмавивы, Альфреда и Индийского гостя, были: Владимир Игоревич, Юродивый, Андрей Хованский, Зибель¹, Фауст,

_________

¹ Н. Боголюбов, увлеченный моей молодостью, решился на эксперимент — уговорил меня спеть партию Зибеля, которую исполняли в Свердловске две молодые певицы — меццо-сопрано. Не подумав о том, что ущемлю их

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Гр. Пирогов

Содержание