Пуленке, — говорил Равель, — это его умение сочинять народные мелодии». Но эти мелодии имеют имя, фамилию, место и дату рождения. Они характеризуют определенную эпоху.

Музыка Пуленка не была бы тем, чем она стала, без живописи, которую композитор любил так же страстно, как и поэзию. Пьер Бернак рассказывает, что зрительная память у Пуленка была необыкновенной. Вспомним ровно раскачивающиеся и как-то странно диссонирующие аккорды «Лягушечьего болота»: это покачиваются на ленивых волнах и стукаются бортами привязанные к причалу лодки у берега Марны. «Пейзаж в стиле Ренуара», — замечает Пуленк об этой странице. Поэзия и музыка, музыка и живопись... в этом слиянии продолжение чисто французских традиций, в частности традиций Шабрие, которого Пуленк называл своим «дедушкой в музыке». Незадолго до смерти он написал о нем проникновенную книгу...

Каково было отношение Пуленка к своим современникам?

Как и все музыканты его поколения, Пуленк восхищался Дебюсси. Вагнер был ему чужд, но зато он очень любил квартеты Бетховена, мадригалы Монтеверди, песни Мусоргского. «Я могу без устали вновь и вновь играть Мусоргского, — писал композитор. — Это невероятно, скольким я обязан ему». Пуленк объяснял влиянием Стравинского ясность своего музыкального языка. Он восхищался де Фальей, Бартоком и Прокофьевым, с которым его связывала долгая дружба; он написал небольшую, но исполненную горячего энтузиазма статью о фортепианной музыке советского классика.

Пуленк не считал додекафонию перспективной и по-своему убедительно объяснял причину увлечения части молодого поколения двенадцатитоновой системой и серийной техникой: «Шок войны... неизбежно вызывает новую эстетическую ориентацию. В 1945 году нужно было открыть что-то новое. А единственное, что было тогда почти неизвестно во Франции, — это венская додекафония».

Как все действительно большие художники, Пуленк никогда не смешивал своих эстетических предпочтений с объективной действительностью. «Это поистине чудесное слияние высокой зрелости и очарования весны», — восклицает он, признавая огромный успех Третьей симфонии Русселя, несмотря на то, что в целом искусство Русселя по духу было ему чуждо. Объективность и широта взглядов неизменно отличали Пуленка. Еще одно, к чему он всегда стремился, — естественность. «Единственная возможность пережить себя, — говорил он, — быть самим собой... Самое худшее — пытаться подделаться под моду, которая вам не идет». И потому, что музыка Пуленка естественна, как сама жизнь, она не забудется.

Чудесный музыкант, Пуленк был таким же чудесным другом для всех искренне преданных искусству. Он обладал каким-то особенным даром успокаивающего действия на окружающих. «Достаточно было видеть его, чтобы быть утешенной», — говорила Жермена Тайфер. Пуленк всегда будет утешать тех, кто его слышит. И все, кто любит музыку, кто любит его музыку, вслед за Пуленком, закончившим свою книгу о Шабрие словами «Дорогой Шабрие, как Вас любят!», непременно скажут: «Дорогой Пуленк, как Вас любили!»

Перевела с французского Л. Галинская

Англия

А. Баранова

ЧЕМ ОЗАБОЧЕН ВТОРОЙ ГОБОЙ?

Так озаглавлена статья Питера Льюиса, опубликованная в газете «Дейли мейл». В ней рассказывается о будничных, казалось бы, фактах — о том, как протекает трудовой день второго гобоиста Лондонской филармонии. Однако эти факты не могут не вызвать глубокого сочувствия.

Вот каков день этого высококвалифицированного инструменталиста. Утром он на репетиции; потом спешит на грамзапись; потом бросается в поезд или в самолет, чтобы успеть на вечерний концерт в Истборн или Портсмут. Он работает так много, что, как сказано в статье, «язычок инструмента, который исполнитель при игре берет в рот, не успевает просохнуть».

Почему же ему приходится так выбиваться из сил?

Статья дает ясный и четкий ответ на этот вопрос. «Он работает так напряженно потому, что не имеет никакой твердой оплаты. Он зарабатывает поденно, по часам. Он знает, что в слу-

чае болезни ничего не получит. Если он поедет в отпуск отдохнуть, никто ему не заплатит. Второму гобою приходится так тяжело потому, что если оркестр, в котором он состоит, не будет выступать до изнеможения, никто из оркестрантов не заработает себе на жизнь».

Выходные дни? «Если вы работаете в оркестре Лондонской филармонии, — продолжает статья, — например вторым гобоем, у вас в течение месяца может оказаться один выходной день, потому что, помимо Лондона, вам пришлось бы выступать также в Саутуэлле, Линкольне, Бэклсе, Лэндафе, Портсмуте, Истборне, Норфолке, Ротуэлле и Виндзоре».

Но подсчитаем все-таки заработок второго гобоя, так ли трудно ему живется, как утверждает «Дейли мейл». Из той же статьи мы узнаем, что за репетицию и концерт второй гобоист получает сумму в 5 фунтов. Если он будет участвовать в течение пятидесяти недель в году в шести концертах в неделю при соответствующем количестве репетиций — а это колоссальная, фантастическая нагрузка, как ясно любому музыканту, — то заработает 1500 фунтов, то есть по 125 фунтов в месяц, что более или менее обеспечит человека с семьей. «Но, — предупреждает газета, — столько получают лишь лучшие инструменталисты четырех главных оркестров Лондона: в общем около пятисот человек». В позапрошлом году пяти провинциальным оркестрам — Бирмингема, Манчестера, Борнмута, Ливерпуля и Шотландии — благодаря активной борьбе Союза музыкантов удалось добиться от правительства небольшой субсидии, и ныне они имеют гарантированный минимум, включающий оплату отпусков и сохранение содержания в случае болезни. Правда, музыкантам этих оркестров гарантирован минимум только в 100 фунтов в месяц, но все же они находятся в лучшем положении, чем их коллеги из Лондонской филармонии и столичного Симфонического оркестра (мы не говорим о Королевском филармоническом оркестре, существующем на частные средства меценатов). Получаемые ими субсидии слишком незначительны, чтобы улучшить материальное положение музыкантов, стяжавших славу этим коллективам. «Отсюда, — пишет газета, — дикая конкуренция, ожесточенная борьба за ангажементы, за участие в радиопередачах, телевидении, грамзаписи, чтобы иметь возможность оплачивать аренду концертных залов».

Последнее тоже проблема, и очень серьезная. Аренда, например, зала «Ройал фестивал холл» на одну репетицию и один концерт, включая оплату среднего дирижера и среднего солиста, обходится в 1420 фунтов, а максимальная выручка за вечер при условии, что зал набит битком, может достигнуть 1500 фунтов. Следовательно, максимальная возможная прибыль — 80 фунтов. Но... «если некоторые ложи и несколько кресел в партере пустуют, вы вылетели в трубу», — безжалостно констатирует газета.

Необходимо учесть при этом, что серьезный, ответственный концерт требует по меньшей мере трех репетиций и практически всегда дефицитен. Поднять цены на места? Но тогда посещение концертов стало бы не по карману большинству и музыкальная жизнь страны вообще заглохла бы... Поэтому оркестр вынужден проводить недостающие две репетиции в каком-нибудь неподходящем помещении «на все случаи жизни», со сквозняками, с плохой акустикой, ибо «на постройку хотя бы одного приличного репетиционного зала в столице страны не находится достаточных средств». И не удивительно: ведь в Англии, как показало недавнее статистическое расследование, на искусство тратится значительно меньше, чем в такой, например, небольшой стране, как Болгария.

Таким образом, у второго гобоя и его коллег есть все основания быть озабоченными. Нелегко, очень нелегко при существующих условиях выколачивать свой прожиточный минимум. Что же касается естественного и вполне законного желания гобоиста иметь отпуск, подобно людям других, более счастливых профессий, то «Дейли мейл» рекомендует ему пока «ограничиваться теми тридцатью двумя тактами в очередном концерте, во время которых его инструмент молчит, и... считать эту передышку отдыхом! Большего, во всяком случае, не предвидится, пока кто-нибудь не задумается надо всем этим с должной серьезностью и не сделает кое-каких расчетов».

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Англия

А. Баранова

ЧЕМ ОЗАБОЧЕН ВТОРОЙ ГОБОЙ?

Содержание