Выпуск № 12 (301) | 1963 - страница 21

ландце» на редкость яркое воплощение¹. Народнолегендарная основа, свободная от обязательных примет времени и быта, явилась стимулом для широкой, символико-философской трактовки конфликта, обусловив при этом и драматическую концентрацию действия. Думается, что именно эта, последняя черта определила стремление постановщика Иоахима Херца к максимальной четкости сценического рисунка. Правда, в трактовке событий он сознательно отступил от вагнеровских указаний: увлекшись романтическими обстоятельствами, сопровождавшими создание оперы, Херц воспринял ее сюжет в свете творческой биографии композитора. Образ легендарного Голландца и его штормового плавания стал для него символом жизненных мытарств и борьбы самого Вагнера. Мысль эта легла в основу его сценической концепции; с нею связано смелое решение постановщика перенести действие оперы в среду, в свое время окружавшую Вагнера, то есть воссоздать на сцене интеллектуальную атмосферу и обстановку, характерную для буржуазного общества середины XIX века.

С этой позиции и следует расценивать психологическое раскрытие образов в спектакле и своеобразную трактовку романтической линии.

Встреча Летучего голландца с капитаном торгового судна и его появление в солидном буржуазном доме Даланда, знакомство с пылкой Зентой, бурно вспыхнувшая между ними любовь, внушившая герою надежду на спасение, и столь же внезапное крушение надежд — все эти сцены в интерпретации Херца несут на себе явственный отпечаток литературных мотивов XIX века.

Это подчеркивает и трагическая развязка спектакля, несколько измененная по сравнению с либретто: связав свою судьбу с пришельцем, Зента готова к любым испытаниям — готова пожертвовать родиной и семьей, вырвать из сердца все, что связывает ее с прошлым. Но ее избранника обуревают иные чувства: привязанность девушки к другу ее детства Эрику заставила его усомниться в непоколебимой верности Зенты, а еще больше в своем праве на ее подвижническую любовь. Мысль эта становится для него неодолимым препятствием к счастью. Любя Зенту, Голландец отвергает ее жертву — он вновь уходит в свое одиночество, уходит навсегда, лишившись последней надежды на спасение.

Гибнет и Зента, не выдержав разлуки. Встреча с Голландцем оказалась для нее роковой; и все же это вторжение мятежного странника в ее жизнь производит впечатление очищающего вихря или грозы, ворвавшейся в тесный мирок обывательских чувств.

Так непроизвольно возникает параллель с судьбой лермонтовской Тамары или Лизы в «Пиковой даме» Чайковского; во всяком случае, финал спектакля на подобные ассоциации наталкивает. Пусть даже в статье, предпосланной постановке, Херц иначе объясняет душевную коллизию героев, делая акцент на стремлении Голландца освободиться от вечного проклятья и вещем предчувствии Зенты, знавшей еще до встречи, что именно ей предстоит стать его спасительницей. К выгоде сценического решения эти порядком устаревшие мотивы остаются за пределами восприятия зрителей. Мистическая идея искупления поглощается реальной страстью, заключенной в музыке Вагнера, а любовные сцены, вопреки теоретическим посылкам режиссера, по-современному конкретны и психологически точны.

Это подчеркивается и сценическим оформлением спектакля. Действие его развертывается сначала в норвежских шхерах, где встречаются корабли Даланда и Голландца, потом в маленьком приморском городке (гостиная в богатом доме капитана Даланда во втором акте и береговой кабачок, прилепившийся к молу, в третьем акте). Хотел того постановщик или нет, но пейзаж, интерьеры, костюмы, а тем более внешность и поведение людей на сцене живо ассоциируются с Норвегией Ибсена и Гамсуна. Особенно характерна в этом смысле Зента: своей порывистостью, своеволием, мечтательностью она несомненно родственна излюбленным героиням ибсеновских драм и гамсуновских романов. Да и остальные персонажи спектакля кажутся сошедшими с тех же хорошо знакомых страниц: сентиментальный молодой штурман, грубоватые, словно продубленные морской водой матросы, бойкие и приветливые девушки на пристани, цветник молодых фру и фрекен, собравшихся посудачить за рукоделием, пышная экономка, вырастившая Зенту и потому несколько фамильярная с нею и ее гостями, наконец, хозяин богатого дома Даланд, человек деловой, меркантильный и крутой, но при этом хороший моряк, несколько деспотичный, но любящий отец, — все они рельефны, красочны и как-то не по-оперному достоверны.

_________

¹ В XIX веке на ту же тему создано немало музыкальных произведений разного жанра. Напомним шубертовские песенные циклы, «Долину Обермана» Листа, берлиозовскую «Фантастическую симфонию» и его «Гарольда в Италии»; Четвертую симфонию, «Манфреда» и «Пиковую даму» Чайковского. Тема одиночества и конфликтного столкновения с окружающей средой продолжена Вагнерам и в его последующих сочинениях — в «Лоэнгрине», «Тангейзере».

Постепенно даже перестаешь жалеть о том, что, вместо подлинно народных девичьих посиделок, предполагавшихся Вагнером во втором акте (песен прях), видишь изысканное сборище молодых разодетых горожанок; что, вместо простодушной, свято верящей в существование легендарного скитальца вагнеровской Зенты, перед нами предстает своенравная девушка из богатого дома; что Даланд не простой моряк, у которого разбегаются глаза при виде богатств незнакомца, а солидный капитан торгового судна.

Если вначале кажется, что поэтические образы баллады, легшей в основу оперы, в подобном истолковании неминуемо утратят свою непосредственность, то и это опасение слабеет. Стоит в первом акте появиться призрачному кораблю с его багровыми, словно тлеющими под пеплом парусами, как начинаешь убеждаться в том, что символика легенды нашла свое место в концепции режиссера. Она как бы окрыляет спектакль, придавая ему значительность и глубину. Пожалуй, самое интересное в постановке заключается как раз в остроте столкновения фантастического элемента с конкретным миром.

В сложном взаимодействии этих планов выдающуюся роль играет работа художника Рейнхарта Циммермана. Молодой и несомненно чрезвычайно талантливый, он, собственно, является вторым постановщиком спектакля. Такое впечатление складывается с самого начала действия, когда еще во время увертюры раздвигается передний занавес и за ним предстает море, темное, расчерченное перебегающими световыми бликами, занимающее все просторное зеркало сцены. Призрачный корабль — этот «великан в багровом плаще» — возникает из его глубин так неожиданно и стремительно, словно намеревается смять в своем полете парусник Даланда, и вдруг он застывает неподвижно близ него, как зловещее видение.

Образ темного, волнующегося моря в дальнейшем становится как бы живописным лейтмотивом постановки — он служит неизменной рамкой для последующих «береговых» картин. Таким образом, бытовые зарисовки спектакля тоже овеяны поэзией моря, тем более, что художник умело связывает их с обрамлением. Напомним хотя бы гостиную в доме Даланда, расцвеченную нежными и яркими тонами женских платьев. При всей контрастности этого нарядного интерьера основную тональность и ритм картины определяет чередование темно-серых и светлых полос на обивке стен; гармонируя с перебегающими морскими бликами, они придают всей композиции строгость и законченность.

Все это свидетельствует о том, что участие немецких друзей в постановке «Летучего голландца» было плодотворным и внесло в спектакль много интересного и нового. Не скроем также, что в предложенном ими решении оказалось и много спорного, расходящегося не только с вагнеровской трактовкой сюжета, но в чем-то и с нашей исполнительской практикой. В частности, укажем на не всегда оправданное стремление совместить метод психологического раскрытия образов с символико-пластическим их воплощением. И то и другое имеет одинаковое значение в замысле режиссера. Но если психологическая его манера оказалась близка нашим артистам и нашла у них живой отклик, то пластическое решение в ряде случаев осталось чуждым и привело к некоторой натянутости сценического поведения. Тем не менее коллектив справился с весьма трудной задачей, поставленной режиссером, и спектакль в целом производит сильное и яркое впечатление.

Что же собой представляет работа исполнителей? Пальму первенства среди них безусловно следует отдать оркестру: партитура Вагнера дала возможность квалифицированнейшему коллективу Большого театра и его руководителю Б. Хайкину проявить все свое незаурядное мастерство. Начиная с увертюры, которую Б. Хайкин проводит с артистическим блеском и темпераментом, и вплоть до торжественно-просветленных заключительных тактов оперы звучание оркестра отмечено подлинной симфоничностью, чисто вагнеровским размахом и силой. Предвосхищая, дополняя и углубляя развитие сценического действия, он с одинаковой яркостью воплощает как живописные эпизоды партитуры, рисующие бурную жизнь моря, так и тончайшие психологические оттенки в развитии отношений Зенты и Голландца. Отметим также, что при всей насыщенности красок оркестр почти не заставляет певцов форсировать звук и, вовремя приглушая свою мощь, создает для вокальных партий мягкий, прозрачный фон.

На должной высоте находится и работа хора. И в мужских и в женских партиях достигнута та мера характерности, живости, ритмической свободы, которая пленяет нас в музыке Вагнера. Несомненная заслуга хормейстеров (заслуженный деятель искусств А. Рыбнов и И. Агофонников) заключается и в том, что чистота и свежесть звучания голосов сочетается с непринужденным, а в ряде массовых сцен (особенно во втором и третьем актах) по-настоящему выразительным сценическим поведением участников.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание