Выпуск № 5 (294) | 1963 - страница 39

Дорогой, благородный друг! Подумай о том, что с терпением можно в крайнем случае лишь влачить существование, но никогда еще, никогда ни один человек не черпал силы для обогащения жизни и ее творчески полного претворения из терпения, то есть из абсолютного воздержания. И мне это не удастся! — Послушай! Ты все молчишь по поводу этого дела. Дай мне знать, предпринимали ли в Веймаре шаги, чтобы исходатайствовать для меня в Дрездене разрешение возвратиться в Германию, и на какие затруднения при этом натолкнулись?

Если еще не все возможности исчерпаны, то я предложил бы следующее: Веймарский двор приглашает меня на несколько недель в Веймар, выдает мне для этой цели паспорт сроком на 4 недели и запрашивает — через своего посланника — в Дрездене, не возражают ли там против моего приезда и не потребуют ли саксонские власти моей выдачи? Если на этот запрос последует успокоительный ответ, то я очень скоро мог бы приехать к вам, чтобы слышать моего «Лоэнгрина», и затем немедленно вернуться в Швейцарию и ждать там твоего приезда. (Двору я прочел бы тогда свои драмы!) — Сообрази, что тут можно сделать! Я должен слышать «Лоэнгрина», без этого я не могу и не хочу опять сочинять музыку!!!

Немецкие театры тоже мало радуют меня теперь: повсюду загвоздки, и я должен тебе откровенно признаться, что я часто сильно раскаиваюсь, что соглашался на постановки в каких-либо других театрах, кроме Веймара. Еще два года тому назад, когда у меня не могла возникнуть мысль о дальнейшем распространении моих опер, каким уверенным и твердым казался я себе тогда — каким разбитым, неуверенным, колеблющимся и подверженным дуновению любого ветра я чувствую себя теперь, когда мне приходится читать в газетах различные мнения о моих произведениях, но ни разу я не встретил ясного понимания их. [...]

Теперь я не питаю больше никакой надежды на дальнейшее распространение моих опер: таким театрам, как мюнхенский и т. п., я вынужден был бы отказать в постановке моих опер, так как тамошние капельмейстеры способны только на то, чтобы погубить меня вконец! Таким образом, мне опять-таки приходится сожалеть о том, что я когда-то предавался пылким надеждам!

Как долго я еще выдержу такое ужасающе безрадостное существование, я не знаю! [...]

Слишком велико в моем положении отсутствие пищи; все мое окружение вымерло, всех мне пришлось пережить и ото всего отказаться. Я нахожусь в пустыне, питаюсь только собой — и я должен так погибать! Конечно, когда-нибудь кое-кто об этом пожалеет, может быть, и король саксонский!

Что за ерунду я опять болтаю! Не сердись! Ведь мы этого не изменим. Всегда было так!

Желаю успеха «Летучему голландцу»! Этот печальный герой не выходит у меня: теперь из головы! Я все время слышу:

Пример

Все кончено! для меня нет иного спасения, кроме смерти! О, как хорошо, если бы смерть настигла меня на море в бурю, а не на одре болезни!!! Да, хотелось бы погибнуть в пожаре Валгаллы! Обрати внимание на мою новую драму — в ней начало мира и его конец! [...] Стой! Мое послание становится все более и более диким! Поэтому кончаю! Прощай, мой Франциск, ты единственный возвышаешься передо мной, как гигантское сердце. Неутомимый, будь здоров! И когда ты завтра будешь дирижировать балладой, подумай обо мне! Я сижу один на кушетке, устремив взоры на лампу, и размышляю о своем великом счастье, что тебя я все-таки отвоевал у жалкого света! Да, да! Это то, что поддерживает меня.

Прощай, мой друг! Шлю сердечный привет!!

Твой Рихард В.

11 февраля 1853 г.
Цюрих.

Ф. Листу

4 марта 1854 г.
Цюрих

Милый Франц!

Большое спасибо за твоих «Художников». У меня были возражения против этого сочинения, я хочу сказать — не было расположения к нему. Я настолько отвык от всякого суждения — в объективном смысле, — что я решительно во всем следую своим склонностям, занимаюсь только тем, что определенно вызывает во мне симпатию, а затем — только наслаждаюсь, но никогда не отдаю себе критического отчета о полученном наслаждении. Теперь представь себе, какие возражения ты должен был пробудить во мне хотя бы выбором стихотворения! Это более или менее дидактическое стихотворение: к нам обращается с речью философ, который, наконец, возвращается к искусству. Шиллер — такой, каков он есть! — Затем концертный хор: это больше не в моем духе, я ни за что не смог бы сочинить что-либо подобное; я бы не знал, в чем почерпнуть вдохновение для этого. И еще одно! Мое отношение к стихотворной речи по сравнению с прежним в настоящее время изменилось необычайно; на стихи Шиллера, написанные, конечно, только для чтения, я ни за что не смог бы создать ни одной мелодии. В музыке с этими строчками можно обращаться, только допуская известный произвол, и так как мелодия никак не может заструиться свободно, то этот произвол приводит нас к гармоническим излишествам, заставляет делать невероятные усилия, чтобы придать немелодическому источнику искусственный волнообразный рисунок. Я все это сам пережил и нахожусь в той стадии развития, когда я перешел к совершенно другому творческому методу; так, представь себе, все оркестровое вступление к «Золоту Рейна» построено на одном единственном трезвучии в Es! Итак, представь себе, как я именно теперь чувствителен ко всем этим моментам и как я был озадачен, когда, открыв твоих «Художников», сразу же натолкнулся на полную противоположность моему теперешнему методу! Я не отрицаю, что, покачивая головой, я смотрел дальше и нелепым образом вначале все время обращал внимание на то, что мне казалось странным, то есть видел детали и опять детали. Но в этих деталях, однако, было нечто, что вывело меня из этого смущения; в конце я был изумлен и напал на разумную мысль, прочесть так, чтобы теперь целое прошло перед моим взором без остановок — и тогда, к счастью, это целое вошло в меня. Я вдруг увидел тебя за пультом — увидел, услышал, и понял тебя. Таким образом, я получил новое подтверждение моего наблюдения, что мы сами виноваты, если не умеем воспринять того, что нам преподносится с щедростью и великодушием. Это твое обращение к художникам — прекрасная, великолепная, великая черта из твоей собственной жизни художника. Я был глубоко взволнован силой твоего замысла. Ты выражаешь его от всей души, обращаясь к людям, которым в такое время и при известных условиях было бы полезно захотеть понять тебя.

Ты поступил совершенно правильно, что извлек стихи Шиллера из их литературного существования и трубным гласом возвестил их миру! Ты поступил справедливо, говорю я! А как ты это сделал, это было твое дело: тебе надлежало знать, как ты намереваешься возвестить их миру, ибо никому, кроме тебя, не открылась необходимость кликнуть этот клич! Я не знаю никого, кто в наше время осуществил бы подобный акт с такой силой. То, что художник хочет, внушает ему и то, как это осуществить, а из этого как мы понимаем, что он хотел; то, что ты хотел высказать здесь, ты должен был выразить так, а не иначе — именно невероятнейшими средствами красноречия, потрясения, преодоления. Вот моя критика. Иной у меня нет! Но кто споет это в благодарность тебе? Боже мой, стоит только подумать о наших концертных певцах в черных фраках! Конечно, ты сам во время исполнения в Карлсруэ, находясь в состоянии вдохновения, был настолько возбужден, что, как тебе казалось, ты слышишь исполнение таким, каким оно должно было бы быть; но я предполагаю, что публика слышала правильно, только так, как пели певцы, и поэтому, во всяком случае, ничего не поняла в этом произведении. Мой дорогой! ведь для этого должны быть певцы, какие мне нужны для Вотана и т. п.! Прими же это во внимание!! Я стал теперь настолько отвратительно практическим, что у меня немедленно появляется мысль об исполнении; это и есть как раз источник моего сладострастия отчаяния!

Итак, спасибо за «Художников»; мне кажется, что ты их сочинил исключительно мне в подарок и как будто бы никто другой не узнает, что ты этим произведением подарил миру! [...]

Когда ты думаешь обо мне, то представляй себе меня только за работой или в безграничной меланхолии! Будь здоров, мой дорогой и милый! «Художники» великолепны! Передай привет домашним от

твоего Р. В.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Пример

Содержание