Выпуск № 5 (294) | 1963 - страница 38

Поверь мне — я люблю Берлиоза, хотя он недоверчиво и упрямо сторонится меня: он меня не знает, но я знаю его. Если я жду от кого чего-нибудь, то это от Берлиоза, но не на том пути, идя по которому он дошел до безвкусицы его симфонии «Фауст», ибо если он будет продолжать в этом же духе, то он станет лишь окончательно смешным. Если музыканту нужен поэт, то это Берлиозу, а несчастье его в том, что он этого поэта истолковывает в соответствии со своим музыкальным настроением, по своему усмотрению отделывает то Шекспира, то Гёте. Ему нужен поэт, который наполнит его восторгом, покорит его. [...] Я с печалью смотрю, как этот сверх всякой меры одаренный художник гибнет от эгоистического одиночества. Могу я помочь ему?? [...]

Ну, а как дела с Раффом? Я думал, он пишет новое сочинение? Нет, он реставрирует старое! Что же, в этих людях совсем нет жизни? Из чего же может творить художник, если он творит не из жизни? И разве эта жизнь не только в том случае полна продуктивного в художественном отношении содержания, когда она побуждает к созданию новых образов, соответствующих жизни? Разве эта работа над прошедшими мгновениями жизни художественное творчество? Как обстоит с источником всего искусства, если не новое неодолимо бьет из него ключом или в совершенстве расцветает именно в новых творениях? О милые мои, не считайте же это делание за художественное творчество! Какое самодовольство и большое убожество обнаруживается, когда таким образом хотят подправить прежние попытки! [...]

Друзья! Творите новое! Новое! и еще раз новое! Если вы будете виснуть на старом, то вами овладеет дьявол бесплодия и вы будете самыми жалкими художниками! [...]

8 сентября 1852 г.
Цюрих.

Ф. Листу

[...] Я нахожусь в состоянии глубокого упадка, и оно ухудшается с каждым днем: я веду неописуемо недостойную жизнь! Настоящего наслаждения жизнью я не знаю: для меня «наслаждение жизнью, любовью» — предмет моего воображения, а не опыта. Таким образом, сердце переместилось в мозг, а жизнь стала лишь искусственной: я могу еще жить только как «художник», в нем я растворился как «человек». Главное, если бы я имел возможность навестить тебя в Веймаре, присутствовать где-нибудь при исполнении моих опер, тогда, пожалуй, была бы еще надежда на выздоровление. Я нашел бы некий импульс для моей жизни художника: может быть, где-нибудь я услышал бы слова любви — но так — здесь?? Здесь я неизбежно погибну в самом непродолжительном времени, и все — все будет слишком поздно — слишком поздно!! Вот так-то!

Теперь меня не могут уже больше обрадовать никакие вести и сообщения: если бы я был тщеславен и честолюбив, тогда бы еще куда ни шло. Но я таков, каков я есть, и меня не может больше стимулировать ничто выраженное в «письменном виде». Все это слишком поздно!

Что же теперь делать! Умолять мне саксонского короля или вернее его министров о помиловании? Признать себя покорным и раскаявшимся? Да кто же сочтет меня способным на это? Ты мой единственный и самый любимый, ты для меня властелин и свет — все вместе, сжалься надо мной!

Однако спокойно! спокойно!

Об увертюре «Фауст» я хочу написать тебе. Ты здорово поймал меня на лжи, когда я морочил себе голову, стараясь внушить себе, что написал «Увертюру к Фаусту»! Ты очень верно почувствовал, чего там не хватает: не хватает — женщины! Но, может быть, ты сразу поймешь мою музыкальную поэму, если я назову ее «Фауст в одиночестве»!

Я хотел тогда написать целую симфонию о Фаусте; первая часть (законченная) и была именно «одинокий Фауст» — с его тоской, отчаянием и отверженностью: «женственное» представало перед ним лишь как образ его страстного желания, а не в своей божественной действительности: и этот-то неудовлетворяющий его образ он, полный отчаяния, и разбивает. Только во второй части должна была появиться Гретхен — женщина: у меня уже была тема для нее, но именно тема: целое осталось незавершенным — я писал «Летучего голландца». — Вот тебе все объяснение! — Если я теперь по слабости и из последних остатков тщеславия не захочу, чтобы это сочинение совсем погибло, то мне придется, во всяком случае, его несколько переработать, но все же в отношении только инструментовки; ввести же тему, как ты этого хочешь, невозможно: тогда было бы естественно создать совсем новое сочинение, браться за которое у меня нет

охоты. Если я его издам, то и назову его правильно: «Фауст в одиночестве» или «Одинокий Фауст» — поэма для оркестра.

Я закончил на прошлой неделе стихи к Зигфридам: «Молодой Зигфрид» и «Смерть Зигфрида» я должен еще вновь переделать, так как теперь оказалось необходимым внести значительные изменения. До конца года я с этим не вполне справлюсь. Полное заглавие гласит: «Кольцо Нибелунга». «Торжественное сценическое представление для трех дней и одного вступительного вечера». Вечер: «Золото Рейна». Первый день: «Валькирия». Второй день: «Молодой Зигфрид». Третий день: «Смерть Зигфрида». Какая судьба постигнет это произведение, поэму моей жизни и всего, чем я являюсь и что я чувствую, я еще теперь не могу сказать. Несомненно одно: если в скором времени Германия не будет для меня открыта, я неизбежно в своем бытии художника останусь без пищи и ничто не будет меня стимулировать. Тогда животный жизненный инстинкт заставит меня отказаться вообще от всего искусства. Чем я тогда займусь, чтобы влачить существование, я не знаю, но музыку к Нибелунгам я не напишу, и только изверг мог бы от меня потребовать, чтобы я оставался рабом своего искусства.

Ах! Я опять впадаю в основной, горестный тон этого письма! Может быть, это очень жестоко — может быть, тебе нужно, чтобы я развлек тебя! Прости, если я сегодня пишу только о безотрадном: я не могу больше лицемерить, и пусть меня за это презирают, кому угодно я кричу о своем горе на весь мир, не скрываю больше своего несчастья! Какой толк, если бы я лгал тебе? Если все будет невозможным, подумай все же об одном! устрой так, чтобы мы увиделись летом! Подумай, что это необходимость, что это должно быть во что бы то ни стало и что никакой бог не смеет тебе помешать приехать ко мне, так как полиция (отвесь низкий поклон!) препятствует моему приезду к тебе! — В своем следующем письме обещай мне наверняка, что ты приедешь! Обещай мне это!

Тогда мы посмотрим, как я выдержу до тех пор!!

Будь здоров! Будь снисходителен ко мне! Привет X. и будь весел — может быть, ты скоро отделаешься от меня!!

Прощай и пиши поскорее

твоему Рихарду Вагнеру

9 ноября 1852 г.
Цюрих.

10.

Ф. Листу

Мой дорогой друг!

Вот тебе целый ворох новых вещей от меня! Ты видишь, мое поэтическое произведение готово и если еще не положено на музыку, то все же отпечатано, а именно на мой собственный счет в небольшом количестве экземпляров, которые я хочу подарить моим друзьям с тем, чтобы они — если я умру во время дальнейшей работы над ним — заранее получили мое завещание. — Тот, кто знает мое положение, вновь сочтет меня весьма расточительным, увидев это дорогое издание: пусть будет так! Свет по отношению ко мне так скуп, что никоим образом не внушает мне желания подражать ему. Итак, с удовольствием, но испытывая некоторый страх, я тайно (чтобы никакие уговоры не удержали меня) устроил это печатание [...], заказал несколько экземпляров и посылаю тебе из них для начала этот пакет. [...]

Первый из трех экземпляров в роскошном переплете прими в подарок от меня, [...] О самом произведении я в настоящее время не могу и не хочу сказать тебе больше ничего: если у тебя будет досуг прочесть его с любовью, то ты сам себе скажешь, все, что мог бы тебе сказать я. Перспектива музыкального претворения этой драмы манит меня чрезвычайно, по форме эта музыка уже во мне совершенно закончена, и никогда еще само осуществление не бывало мне самому так ясно, как теперь и в отношении этого произведения. Мне нужен лишь жизненный импульс, чтобы обрести необходимое бодрое настроение, и тогда мотивы забьют ключом послушно и радостно. — На это я тебе уже однажды горько жаловался в письме: я требовал избавления от мертвящего состояния, в котором я нахожусь здесь в Цюрихе; я просил по возможности о разрешении иногда приезжать в Германию, чтобы присутствовать при исполнении моих произведений, так как в противном случае я здесь (без стимула) неизбежно погибну. На это ты, к твоему огорчению, мог мне ответить только отрицательно и призывал меня — к терпению!

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание