Выпуск № 9 (286) | 1962 - страница 13

тесь, ситуация редкая и довольно драматическая!

Надо было обладать незаурядным душевным мужеством и прочной верой в свой музыкальный замысел, чтобы не опустить рук и продолжать работу. Я не помню ни слова «против Прокофьева», которое сорвалось бы с языка Макарова-Ракитина. В духе его характера было другое: улыбнуться удивленно и чистосердечно, с веселой силой ударить по клавишам и заявить непринужденно: «Ну что ж, значит, я не имею права написать свою оперу плохо!»

Стоит добавить, что прокофьевский «Семен Котко» был поставлен перед войной театром им К. С. Станиславского. «Невеста солдата» Макарова-Ракитина была принята к постановке Большим театром, но не увидела сцены. Не знаю подробностей. Однако в несчастливой судьбе этой оперы несомненно сыграло роль то обстоятельство, что осенью 1939 года Костя Макаров-Ракитин, ассистент профессора Мясковского в консерватории, был неожиданно призван в армию. «Неожиданно», может быть, тут это и не совсем подходящее слово: время было тревожное, предвоенное, Гитлер уже бросил свои силы против Польши... Как бы то ни было, но получилось так, что молодой композитор оказался оторванным от Москвы, появлялся в городе редко, был по горло загружен заботами армейского ансамбля, к которому его прикомандировали. Однако он продолжал работать над оркестровкой оперы. Но, видимо, все шло медленнее, чем могло бы идти. И к началу войны работа с Большим театром не была завершена...

Возвращаясь назад, хочу повторить: он играл Вагнера не для меня, он работал!

В тот памятный мне «вагнеровский день» я и получил от него в дар синюю тетрадку «Юношеской сюиты». И, конечно, попросил, чтобы он немедленно сыграл ее. Он не протестовал — возникли звуки ясные, простые, почти наивные, совсем ме вагнеровские... Он доиграл первый номер, «Прелюдию», начал было второй, «Инвенцию», и бросил. Вскинулся вечно удивленной своей улыбкой и смешно сказал: «Ну меня к черту! Сегодня не выйдет, давай в другой раз!»

Эта славная и впрямь очень юношеская сюита была, если не ошибаюсь, одной из его первых консерваторских работ. Он написал ее совсем юнцом. И с радостью говорил, что она понравилась в свое время Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу. Не знаю, почему она была опубликована только через пять лет, когда он окончил уже и аспирантуру.

С именем Шостаковича связан один эпизод тех предвоенных лет, который хочется здесь вспомнить.

В истории советской музыки (и шире, в истории советского искусства) будет описана драматическая ситуация, возникшая во второй половине 30-х годов, когда «Катерина Измайлова» и творчество замечательнейшего композитора современности было официально осуждено... Костя Макаров-Ракитин принадлежал к тому подавляющему большинству молодой советской интеллигенции, которая безраздельно верила Сталину. Эта вера была сильнее многих недоумении, возникавших по разным поводам, часто очень трагическим. В случае с Шостаковичем кривотолков быть не могло. Тем драматичней выглядело происшедшее.

— Слушайте, ребята, по этому поводу надо напиться! — примерно так говорил Костя. — Вот ты, физик-математик, может, ты мне объяснишь научно, что это значит: Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи, а Шостакович — сумбур вместо музыки? Где же логика? Как это совмещается?

Я не мог этого объяснить научно. И ненаучно тоже. Но зато на физфаке университета в странной, совсем не физической стенной газете «Страница искусства», которую выпускала группа комсомольцев, влюбленных в поэзию, музыку, живопись, театр, мы решили напечатать восторженные статьи о Шостаковиче; кажется, их было две. Не помню, кто именно писал те статьи — то ли А. Хейн, то ли Н. Григоров — ныне доктора физико-математических наук, то ли В. Болховитинов — ныне писатель и редактор «Науки и жизни», то ли В. Рыбакова — ныне редактор научного издательства, то ли покойная Лена Великовская, погибшая на фронте... Помню только, что были они очень непрофессиональны. И я договорился с Костей о шефстве над этими музыкально-критическими произведениями будущих физиков.

Он не любил писать и ничего не вписывал в тексты, которые я ему принес. Только говорил читая: «Вздор!», «Слишком наивно!», «Прояснили бы!» И с умудренностью профессионала, восхищаясь искренностью наших ребят, советовал лишь избежать прямой полемики с выражением «сумбур вместо музыки». Я спросил, могу ли рассказать товарищам, что консультировался с ним? Для него как для члена Союза композиторов это грозило неприятностями. «Если нужно, валяй, пожалуйста!» — ответил он беззаботно. Беззаботности в нем было еще больше, чем умудренности...

Эта черта, как и вся милая, порой трудноватая, сложная детскость его натуры, делает для меня немыслимым и сейчас называть старого друга по имени-отчеству и величать его официально. Костя, просто Костя Макаров-Ракитин — музыкант.

вольная душа, честнейший простодушец, бескорыстнейший добряк, неожиданный человек... как-то не просятся на бумагу никакие другие — анкетные, уточняющие слова.

Сегодня не исполняют на оперных сценах его «Невесту солдата». В концертах не играют его «Юношеской сюиты» и других фортепианных вещей. Певцы не поют его песен. Не берусь объяснить это, на мой взгляд, незаслуженное забвение. Писать о музыке, доказывать трезвыми словами ее достоинства трудно, а для непрофессионала почти немыслимо. В этом виновата сама музыка — невыразимость ее «словарного состава» на ином языке. Она непереводимей живописи и поэзии. В ее словесном обговаривании теряется не только прелесть подлинника, но и самый его смысл. Простому смертному это так же недоступно, как расшифровка дощечек с острова Пасхи...

Для того, чтобы не пускаться без должного уменья и необходимых познаний в такое опасное плаванье по музыковедческим волнам, я и хотел только рассказать, каким он был человеком, наш Костя, молодой, слишком рано погибший композитор Константин Макаров-Ракитин. Дело в том, что его музыка, подобно всему настоящему в искусстве, была такой же, каким был он сам — ее создатель.

Много лет спустя после его гибели, году в 1950-м или 51-м, летом, под Ленинградом, на волейбольной площадке в писательском доме, когда «наша команда», проиграв, отдыхала, у меня был случай спросить Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, помнит ли он Костю Макарова-Ракитина? Быстрым своим говором Дмитрий Дмитриевич тотчас ответил одним составным словом:

— Разумеетсяконечно!

И приложил палец к надбровью, вероятно показывая Костин шрам. И добавил:

— Этобылоченьталантливыймальчик!

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание