ИЗ ПРОШЛОГО СОВЕТСКОЙ МУЗЫКИ

Д. Данин

Облик талантливого музыканта

(Памяти К. Макарова-Ракитина)

Вероятно, слишком громко называть эти странички «Воспоминаниями». Так озаглавливают обычно мемуары о временах и людях, заведомо известных читателю. Каждый имеет о них свое, уже почерпнутое откуда-то знание, и новые воспоминания изменяют или обогащают эти предварительные представления.

Константин Макаров-Ракитин имел бы сегодня все права на широкий и пристальный интерес современников, если бы прожил немного дольше... Если бы успел хотя бы перейти из разряда «молодых композиторов» в категорию зрелых. Но он не успел.

Лето 1941 года. Война. Гибель на фронте.

Он был не из неженок. И был не из трусов. Он не показывал спину трудностям. И не показал спину врагу. Он мог бы вернуться победителем. И тогда не нужно было бы рассказывать сегодня, кем он был: все бы знали, кем он стал! Очевидно, случай был против него — не родился человек «в рубашке», вот и все.

Но нет, он родился в рубашке: природа отпустила ему один из тех своих таинственных даров, которые мы, за незнанием сути дела, коротко обозначаем словом «талант». Если это непосредственность и искренность, у него был талант. Ведь он помнится как воплощенная непосредственность и непрерывная искренность. Если это одержимость и словно бы беспричинная взволнованность души, у него был талант. Внутренняя взволнованность его бросалась в глаза. Он делал с одержимостью все, за что бы ни принимался.

Умеренность, осмотрительность, осторожность, благоразумие, рассудительность были незнакомые ему добродетели. И не потому, что в молодости они вообще встречаются редко, а потому, что вся его натура, простосердечная, впечатлительная, порывистая, враждовала с любым проявлением расчетливости как душевной, так и материальной. Он был из числа тех привлекательных — то легких, то трудных — людей, на которых нельзя сердиться всерьез, когда они делают что-то «не то», поступают непредвиденно, говорят необдуманно...

У него были детские круглые глаза. Художники-мультипликаторы рисуют с такими глазами умных и каверзных мальчишек для смешных и добрых фильмов, полных всяческих неожиданностей. Но выражение лица у него не было детским: шрам пересекал надбровье, и, казалось, на лице всегда блуждает чуть невеселая усмешка, смешанная с вечным удивлением перед всем, что он видит, слышит и сам обдумывает сейчас про себя.

Среди старых папок я нашел тонкую нотную тетрадь, изданную Музгизом, — голубоватая обложка, уже посеревшая от времени. Заглавие по русски и по-французски: «К. Макаров-Ракитин. Юношеская сюита. Для фортепиано. Оп. I. 1938». Помню, как он мне его подарил, этот свой первый опус, сделав быстрым размашистым почерком короткую дружескую и грустную надпись... Но дело не о надписи.

Мы жили рядом, в домах, разделенных старым московским переулком, и бегали друг к другу за-

просто, без предупреждения, как через лестничную площадку. У меня было двойное притяжение к дому напротив: женой Кости была моя давняя приятельница, тогда совсем еще молодая поэтесса, впрочем уже довольно известная, — Маргарита Алигер. А я, учась на физическом факультете Московского университета, начал в то время печататься как литературный критик. Писал о поэзии, и дружба с Алигер окрашивалась еще и в профессиональные тона.

Студенту все интересно и все хочется знать. Я приставал к Косте с музыкальными вопросами. Но он не любил разговаривать о музыке — он предпочитал ее показывать. Однажды я сказал, что никогда не слышал вагнеровских опер, и легкомысленно добавил, что жалеть тут, вероятно, не о чем: слишком длинно, громко и скучно. Он назвал меня ослом, сорвался с места, исчез на мгновенье в соседней комнате и появился в дверях, держа клавир «Мейстерзингеров».

«Давай сюда!» — решительно позвал он, — «Что за срочность!» — попробовала остановить его Маргарита. — «А ты слышала, что он сказал?!» Хлопнула крышка пианино, зашуршали страницы клавира, и великолепные звуки полились из-под его пальцев. Потом он начал петь без слов, абсолютно музыкально, но тем ужасным «композиторским голосом», который можно выносить только по необходимости. В комнату вошла Нина Георгиевна Ракитина, его приемная мать, преподавательница музыки, — седеющая женщина с красивым, немножко строгим, нет — скорее, дисциплинированным, спокойным лицом. Кивнув в сторону бедной Маргариты, она сказала, что мы мешаем человеку работать. «В другой раз, ладно?» предложил я Косте. «Нет, идем к тебе!» — он схватил клавир и возражать было бессмысленно. Возражать всегда было бессмысленно, когда он входил в раж.

Через три минуты в моей комнате хлопнула крышка старенького рыжего пианино. Снова зашуршали страницы вагнеровского тома. Доказательства моего невежества продолжались. Они продолжались долго. Он перешвыривал страницы клавира туда и обратно. Играл вперемежку куски из конца, середины, начала, повторялся и каждый раз с вечно удивленной своей улыбкой требовал подтверждения: «Здорово?», «Это тебе скучно, да?!» Он был весь в поту. И те часы остались в моей памяти как одно из сильнейших нечаянных музыкальных впечатлений.

Потом он вдруг вспомнил, что кто-то должен был к нему прийти. Оставил пиджак, скинул еще и галстук, который томил его, и побежал домой, предупредив, что скоро вернется.

Мне нужно было заниматься, не помню уже чем — физикой ли, математикой, — помню только, что очень нужно было. Но ничего не лезло в голову. Я переживал одно из тех состояний, когда с отчаянием думаешь, что неправильно жил и молодость ушла на ерунду: надо было стать музыкантом, Костей Макаровым-Ракитиным, Вагнером!!! Раздался телефонный звонок, и я услышал негодующий голос Алигер: «Безобразие! Косте нужно работать, тебе тоже это не мешает, а вы губите весь день! Прогони его немедленно!» Раздался другой звонок — дверной. Вернулся Костя, смеющийся, возбужденно счастливый. «Ох, получил я сейчас от моих женщин! Мне работать надо, а я гублю весь день!» Под мышкой у него были ноты. «Я притащил клавир Риенци. Заткни чем-нибудь телефон. Послушай!» И снова уселся за рыжее пианино.

Нет, он не губил день. И играл он Вагнера не для меня. Не для меня перетряхивал по косточкам отдельные фразы и сцены. Он что-то искал, прислушивался к себе. Он просто работал. А я был для него только эстрадной резонирующей раковиной, отражающей звуки. Он мучился в ту пору над собственной оперой по сюжету катаевской повести «Я сын трудового народа».

Либретто писала Маргарита Алигер. Между нею и Костей иногда вспыхивали шумные споры по поводу строк и строф стихотворного текста. Не помню подробностей, но смысл тех споров всегда сводился к одному и тому же противоречию: Маргарита хотела, чтобы музыка подчинялась тексту, а Костя требовал обратного. Территориально я был ближайшим из возможных арбитров. И когда телефон взывал мужским или женским голосом: «Слушай, ты не можешь зайти на десять минут?», я уже догадывался, в чем дело... Впрочем, это тонкое дело я разумел слабо, односторонне, крайне субъективно, а любил в равной степени и Риту, и Костю и потому, как правило, становился защитником того, кто бывал больше огорчен. И если я оказывался в лагере Алигер, Костя кричал: «Вы одна бражка, вы ни черта не понимаете в музыке!»

Если память мне не изменяет, опера должна была носить название «Невеста солдата». Костя был уже целиком поглощен работой над нею, когда неожиданно узнал, что еще один композитор начал писать оперу по мотивам той же повести. Легко вообразить себе, как он был взбудоражен непредвиденной новостью! Все дело в том, что этот «другой композитор» был мастером, перед которым он преклонялся, — ему предстояло выдержать творческое соперничество (или соревнование, если угодно) с Сергеем Прокофьевым! Согласи-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

ИЗ ПРОШЛОГО СОВЕТСКОЙ МУЗЫКИ

Д. Данин

Облик талантливого музыканта

(Памяти К. Макарова-Ракитина)

Содержание