Выпуск № 7 (284) | 1962 - страница 52

В том, как до сих пор раскрывал Лемешев образ, было ясно, что его герой даже не подозревал в себе самом возможность впасть в такое негодование, быть столь яростным и неумолимым в уличной дуэли, до которой, судя по всему предшествующему, Ромео был не такой уж охотник.

Не случайно критика писала, что редко кто из певцов заслуживает аплодисменты не только за высокую ноту, но и за удар шпагой...

Именно за это аплодировали Лемешеву, когда, перекрывая плотную фактуру оркестра, он ожесточенно восклицает: «Умри!» — и в блестящем классическом выпаде поражает Тибальда. Это была кульминация, а за ней следовал хор, на фоне которого звучало соло Ромео, прощающегося со своим счастьем: за убийство Капулетти юношу ждало изгнание: «Сердце мое, ты разбито навеки», — плакал его голос...

После всех лирических героев, образы которых создал Лемешев, — героев, одетых в колеты, фраки, сюртуки; героев молодых, влюбленных, пылких — было несколько неожиданно увидеть его имя среди исполнителей «Сорочинской ярмарки» Мусоргского, и не партии Грицько, а поповича Афанасия Ивановича.

Попович был франт. Об этом говорил завязанный пышной бабочкой бантик, стягивающий ворот его украинской рубахи. Правда, прежде чем предстать пред очи своей любезной, попович свалился в заросли крапивы, поэтому вид у него был несколько помятый и встрепанный; но как доказательство истинности его чувств рука Афанасия Ивановича крепко сжимала цветок с листьями, величина которых говорила о том, что, пожалуй, сын отца Протопопа позаимствовал его где-нибудь на огороде. Зато он держал цветок по-городскому, «шикарно» оттопырив в сторону мизинец.

В повадке и одежде поповича было что-то бурсацкое, а огромнейший брыль, казалось, был готов в любое время закрыть его лицо от посторонних взглядов, съехав на уши; но столь «человеколюбивым» намерениям брыля мешал вздернутый к небу хозяйский нос.

Бурса не очень расширила умственные способности своего воспитанника, и Афанасий Иванович увереннее всего чувствовал себя тогда, когда произносил слова приветствия. Во все же остальное время он в основном пользовался велеречивыми словами: «прелестнейшая», «любезнейшая», — ныл он голосом, сладким, как патока, успевая только вместо святых подставлять имя «Хавронья Никифоровна». Единственное, что заставило его более самостоятельно мыслить, была крапива, которую он гордо обозвал «змеиноподобным злаком». Когда же Хивря поинтересовалась, сколько приношений получил пан отец, то вначале («сущая безделица») попович еще что-то соображал, но далее он забубнил как плохие ученики «Отче наш», без передышки, и, видимо, по бурсацкой привычке уставил глаза в одну точку, чтобы не сбиться: «мешков пятнадцать ярового, проса мешка четыре, кнышей сотню да кур, если сосчитать, то не будет и пятидесяти штук, яйца же большей частью протухлые».

Афанасий Иванович. «Сорочинская ярмарка» М. Мусоргского

Выговорив такую длинную и разнообразную фразу, попович радостно вздохнул, будто сдал экзамен, и, моргая, смотрел на дородную Хиврю, не зная, с какой стороны к ней подступиться.

Потом, занятый «пампушками и галушками», он, жуя, лишь мычал. И даже пустившись в любовные просьбы и стенания, успел проглотить последнюю галушку чуть ли не целиком, отчего несколько тактов только беззвучно открывал рот.

И только-только галушки разбудили в нем смелость, как раздался стук в дверь... Попович застыл, поднял руку, чтобы перекрестить лоб, но от страха повернулся не в тот угол и заметался по хате, причитая: «Господи помилуй, господи помилуй», — и так раз двадцать с разной скоростью, но с одной и той же причитающей интонацией. Только однажды раздался вопль: «Господи!» На «помилуй!» у Афанасия Ивановича, видимо, уже не хватило нравственных сил. Так он носился бы по хате, натыкаясь на лавки, наверное, еще долго, если бы Хивря не затолкала его на полати.

Но попович у Лемешева был не только падок на женские ласки с пампушками и галушками, его еще раздирала страсть подслушать и подсмотреть. Поэтому не успели скрыться под потолком его ноги, как сразу же высунулся оттуда его нос, прикрытый, как козырьком, полем ярко-желтого брыля. В хате шла кутерьма из-за «красной свитки», а попович то высовывался, то в ужасе, осеняя себя крестным знамением, прятался, пока не свалился вниз, едва не угодив кому-то на голову, и в общем переполохе скрылся, кажется, в окно...

Эта партия с особой наглядностью показала веселый комедийный дар Лемешева, который умеет с подлинным артистическим мастерством, по «системе» Станиславского, выполнять сложные сценические задачи и при всем том сохранять примат вокального, образа.

А ведь в данном случае эго был совершенно новый для Лемешева жанр. Мало того, что Афанасий Иванович — партия характерного тенора, но это еще и создание Мусоргского, образ абсолютно реальный и в тоже время глубоко типизированный, нарисованный великим художником.

Если в обращении поповича к Хивре была разлита сладость, то это была елейность великовозрастного семинариста. Природный юмор Лемешева позволил ему очень тонко уловить эту грань. Его светлый лирический тенор звучал словно иронически. В интонациях появилась смехотворная высокопарность, которая создавала яркий комический эффект.

*

Если просмотреть репертуар Лемешева пятидесятых годов, нельзя не заметить один факт, не так уже часто встречающийся в биографиях наших певцов: в период артистической зрелости он не просто совершенствует свой старый репертуар, а активно работает над новыми, никогда ранее им не петыми партиями; так, за Ромео последовал Афанасий Иванович, Фра-Дьяволо, Син-Би-У в «Никите Вершинине» и, наконец, Вертер.

Во всех партиях были свой особенности. Путь к Фра-Дьяволо Лемешеву проложил частично граф Альмавива, в чем-то ему помог Филипетто из «Четырех деспотов».

Заглавная партия в опере Обера, по-своему очень сложная, насыщенная вокальными трудностями, требует виртуозного владения голосом; прозаические диалоги французской комической оперы предполагают, что певец должен прекрасно владеть законами техники речи, разговорной интонацией, находя органический переход от пения к слову. К тому же сам вокальный рисунок партии очень прихотлив. (Не случайно Собинов, готовящий ее на восьмом году своего пребывания в труппе Большого театра, то есть в разгар своей деятельности, писал: «Над «Фра-Дьяволо» сижу, как японцы под Порт-Артуром... Такая это чертовская партия!»)

Большое количество ансамблевых эпизодов (арий, квартетов и пр.) и необходимость создания атмосферы их полной непринужденности ставили специфические требования перед режиссером. «Фра-Дьяволо» была дипломной работой Г. Ансимова. Окончив ГИТИС, Ансимов, видимо, естественно тяготел к драматическому обоснованию всех перипетий оперы и несколько перегрузил динамику мизансцен, не всегда считаясь со сложными вокальными задачами исполнителя.

Поэтому, несмотря на то, что музыкальным руководителем постановки был такой большой и тонкий дирижер, как Б. Хайкин, порой чувствовалось, что слаженность ансамблей стоит певцам порядочных усилий, что громоздкость мизансцен, их насыщенность движением мешает музыке. И, пожалуй, только Лемешев преодолел эти преграды к образу.

В облике Фра-Дьяволо он подчеркнул внешнюю изысканность, соседствующую с веселой, а иногда и злой иронией. Если его герой был властен, то с леди Помелой это проявлялось в сверхмерном аристократизме, а в разговоре с Джакомо в повелительном тоне.

...Роскошный молодой человек в цилиндре, из-под которого выбивались букли парика, модного, вероятно, в салоне м-м Помпадур, небесного цвета фраке и полосатых брюках, заправленных в изящные сапоги. Это мог бы быть Вильгельм Мейстер из знаменитого романа Гёте, если бы не манера рассматривать всякие «предметы», в том числе и людей, через лорнет да к тому же еще и выставлять впереди себя тросточку, чтобы к нему не подходили слишком близко первые встречные. Правда, все это оказалось только маскировкой. Но на первых порах лемешевский Фра-Дьяволо ошеломлял не только леди Помелу,

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Афанасий Иванович. «Сорочинская ярмарка» М. Мусоргского

*

Содержание