Выпуск № 9 (274) | 1961 - страница 21

ми многих дорогих наших друзей, кто достойно представлял песенный жанр. Часто вспоминаю я Исаака Осиповича Дунаевского, Владимира Григорьевича Захарова. Разными путями шли они; спорили между собой; ну и мы с ними тоже иногда не соглашались — об это я еще окажу, — но это были действительно «впередсмотрящие».

Иные наши товарищи (из тех, кто постарше), видно, немного утомились: пишут мало, не так хорошо и интересно, как бывало. А все же во многом виновата и молодежь: некрепко поддерживает она — что греха таить! — знамя нашей песни, не борется за песню. Но и мы не работаем с молодежью и даже — смешно сказать, но это не только смешно — не знаем, кого же называть молодыми. У нас Серафим Туликов — только что перестал быть «молодым», Кирилл Молчанов все еще «молодой», Карен Хачатурян — тоже молодой, Андрей Эшпай — совсем молодой, Пахмутова — ну только что из пеленок... Ну это же невозможно, товарищи! У людей уже семьи, дети, а мы все еще надеваем на них короткие штанишки и умиляемся: ах, какие молодые!

Я ничего не хочу оказать обидного для кого-нибудь: мы, конечно, все еще не старые, но не потому ли приходится нам называть молодыми композиторами тех, кто ими не является, что у нас, всерьез говоря, действительно, молодежь слабо приходит в песню? Так ее мало, как никогда еще не было! И не в этом ли одна из причин того, что у нас есть трудности?

Уж раз я заговорил о молодежи, скажу еще: мало пишут, мало работают молодые композиторы. У них есть все возможности для полноценной творческой работы; они широко образованы, хорошие профессионалы. Вероятно, поэтому им чужда творческая замкнутость в каком-либо одном жанре — они работают над симфониями и камерной музыкой, над операми и песнями. Это можно только приветствовать.

Но у каждого жанра есть свои особенности, а у песни их, по-моему, больше, чем у других. И когда долго не обращаешься к какому-либо жанру, — перестаешь ощущать эти присущие ему неповторимые особенности, теряешь рабочую инерцию. (То же самое бывает и у исполнителей. Долго не играл, положим, пианист Баха, потом взялся, и ему заново приходится осваивать баховский стиль, характер музыки, технически приспосабливаться...) Так вот, хорошо, что молодежь пишет в разных жанрах, но над песней надо работать особенно систематично, потому что такие ее, по-моему, важнейшие черты, как концентрированность и броскость ни в опере, ни в симфонии или оратории не освоишь, не почувствуешь... Это первое, что хочу сказать молодым.

А вот другое. В свое время Дунаевский призывал нас, своих сверстников и младших товарищей, как можно больше думать о публицистичности своего творчества и о его направленности к массам, чтобы песни могли петь все. У нас часто противопоставляют Дунаевского Давиденко (или Белому, или Ковалю двадцатых годов). Но на самом деле в их творческой эстетике было много общего — во всяком случае, к публицистичности и массовости стремились они одинаково убежденно, ну а достигали этого, естественно, разными средствами, в соответствии со своей индивидуальностью.

Развивает ли молодежь эти ведущие принципы мастеров советской музыки? Развивает, но не очень активно. Реальных откликов на большие запросы жизни, на темы, которые народ действительно хочет услышать воплощенными в песне, — еще очень мало. Да, почти нет хороших песен о труде, о Родине, о новой жизни вообще; наконец, в военной песне мало нового, а ведь армия нам еще долго будет нужна...

Я считаю, хоть и стыдно признаваться, но поэты обогнали сейчас композиторов. Они дальше ушли, глубже вторглись в жизнь, завоевали новую аудиторию, большую и требовательную, обогатили поэтическую форму и повседневно открывают что-то художественно свежее. А у нас — вы обратите внимание! — если и появляются новые песни, даже хорошие, то в них почти нет чего-то, впервые найденного (а ведь настоящее творчество — всегда находка!); песни идут в русле уже существующих старых традиций. Добро еще, если автор хоть пытается

чем-то освежить песню, а то ведь есть у нас масса подражательства, масса перепевов, давно знакомого. А подражательство — самоубийство, да, да, самоубийство для композитора, для песни!

Вот, товарищи, совсем не обновляется у нас форма песни. Именно форма. Ведь существует масса схем, а внутри каждой из них — неисчислимое многообразие, а мы как заладили — 16 тактов (куплет — припев), так ни с места! Вот и получается: часто песни — не массовые (петь трудно), не хоровые (фактура одноголосная), не сольные эстрадные (неинтересно исполнять). Песня «плавает» между всеми жанрами, а на деле — «ни рыба, ни мясо»; она нейтральна по отношению ко всем жанрам. Совсем не пишут у нас сюжетных песен, как будто в жизни ничего не происходит такого, о чем можно рассказать в хорошем стихотворении и в музыке.

Все, о чем я говорю, — трудности, которые преодолевать нужно всем нам, разумеется, а не только молодежи. Но с нее особый опрос, к ней повышенные требования: вступающий в искусство молодой человек должен что-то такое принести с собой, чего раньше не было! Иначе молодые лишь пополнят ряды ремесленников и никогда не возвысятся до творчества.

В чем же причины слабого роста композиторской молодежи и, как следствие, — известного застоя в нашей песне? О некоторых причинах я уже сказал. Можно добавить еще о слабости воспитания студентов-композиторов в консерватории (но это — не новость!); о том, что, быть может, слишком рано пришли к некоторым даровитым композиторам слава, известность, материальная обеспеченность, и у них появляется желание «почить на лаврах», начинается душевное «ожирение», пропадает пытливый интерес к жизни, любознательность, исчезает художественный «голод» — нужда творить; они, собственно говоря, начинают писать о том, о чем могут и не писать. Можно назвать и еще некоторые причины.

Но я хочу остановиться лишь на одной — на роли Союза композиторов в развитии песенного творчества. Вспоминается 1942 год; я и еще некоторые композиторы находились тогда на Северном флоте, в Полярном. Вы знаете, какое это было время — тяжелейшее. И в эти дни в Москве состоялся большой разговор о песне, в котором приняли тогда участие Дунаевский, Лебедев-Кумач, Белый и другие, кто находился тогда в столице. Речь шла о том, как сделать песню еще более боевой, как превратить ее в острейшее оружие бойца; много тогда говорилось и критических слов, сердитых, принципиальных. И мы, небольшая группа музыкантов, оторванных от своих старших, более опытных товарищей, от друзей, от Москвы, буквально с жадностью ловили каждое слово, каждую весточку об этом памятном разговоре о песне. Итоги его влили в нас новые силы, вызвали к жизни новые мысли. Мы почувствовали себя бойцами единой армии советских композиторов, призванных вместе со всем народом ковать победу над врагом.

Вы знаете, каких громадных успехов достигла песня в годы войны. А после... После войны нам, по существу, ни разу не удалось провести на таком же высоком партийном уровне пленум о песне. Помню, с какой горечью как-то говорил мне об этом В. Захаров (мы шли с ним однажды после концерта песни по улице Горького): «Опять провалили песню». Действительно, лет через пять — шесть после войны песню начало «пошатывать» — нас буквально захлестнула тогда лавина джазовой эстрадной танцевальной музыки, и начались тогда разговоры о том, что песня, де, изжила себя; в лучшем случае, мол, уцелеет песня-танец (фокстрот, румба, вальс и т. д.), а сам по себе жанр обречен на вымирание. Просчитались горе-теоретики!

Песня с тех пор снова и снова добивалась больших побед, и ныне никто уже не скажет, что массовой песни, как самостоятельного жанра не существует. Нет! Пришли и ушли танцевальные «шлагеры», а песня, сильная своей непосредственной связью с народом, остается такой же неистощимой, она продолжает жить и дышать.

Но почему же стали возможны такие шатания? Я считаю, что здесь — большое упущение нашего руководства. Союзов у нас в Москве сейчас три, а мы... мы на

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание