Выпуск № 8 (273) | 1961 - страница 34

догоняет лишь тогда, когда он остановился перед ней. Она его увидела сразу, не удивилась, только откинулась, а он, встретившись глазами с ней, растерянно попятился назад. — «Не пугайтесь, ради бога, не пугайтесь».

С величайшей осторожностью просит он открыть ему тайну, все время успокаивающе держит протянутую к ней руку, будто боится, что она развалится от испуга.

«Вы знаете три карты» — вот оно, вскрикнули глаза старухи. Она привстала, опустилась, закрыла веером лицо. Так бьется сердце — «qui bat, qui bat...». Оба застыли. Два раба страсти. Герман неподвижен в безудержном, жгучем желании узнать тайну карт. Графиня неподвижна в своей безмерной гордости, в своем надменном праве сохранить тайну.

Но вот в словно опаленные жаром слова игрока врываются святые и такие простые человеческие чувства — «Если когда-нибудь знали вы чувство любви, — молит несчастная душа, — Я умоляю вас... всем, что свято вам в жизни, — и, кажется, вспоминают, вспоминают, видят глаза старухи такое давнее и такое прекрасное. — Чувством супруги, любовницы, матери... откройте мне вашу тайну!»

Как самый верный и преданный сообщник, склоняется Герман над ней, почти шепчет: «Может быть, она [тайна] сопряжена с грехом ужасным... с дьявольским условием?..». Сердце старухи заколотилось, стучит, кажется, мы слышим его. Ей очень страшно. Она закрылась веером, почти вдавилась в кресло — «Вы стары, — упал веер, остановилось сердце. — Жить недолго вам...» — нет больше гордой молодящейся Графини, это — уже обломок, почти мертвец. Но дьявольской волей она заставила забиться свое сердце. Она взметнулась из кресла, бросилась к двери. А Герман мчится наперерез ей где-то за ширмами, с криком: «Окажите, откройте мне!». Догнал. Распростер руки, чтобы удержать ее, и старуха почти падает в его объятья (как на балу он — почти в ее объятьях), но она в ужасе отступает, пятится в другую сторону, натыкается на стул и падает на него.

А Герман, снова бреттер — чертова старуха, он ей покажет сейчас! — идет к ней так, словно отсчитывает тридцать шагов на дуэли. — «Старая ведьма, — поднимает пистолет. — Так я же заставлю тебя отвечать!»

Ее силы иссякли, она привалилась к спинке стула. Небрежно бросив пистолет, скрестив на груди руки, очень просто, он бросает ей: «Полноте ребячиться! Хотите ли назначить мне три карты? Да или нет?». Старуха, будто слушая предсмертный хорал, подымает глаза к небу. Последний раз выпрямляется она, чтобы встать на колени, перекрест... и падает навзничь. Прозвучавшее октавой в басах sffpp возвестило смерть. Тишина...

«Она мертва!» И отняла жизнь у него. Стиснув голову руками, бросившись на стул, где только что сидела его живая тайна, надежда, жизнь, спиною к распростертой на полу старухе, спиною к нам, бьется поверженный в неописуемый ужас Герман: «Она мертва! Сбылось... а тайны не узнал я!». Он почти повторяет мизансцену Графини. И в этом — сценическое воплощение музыки, музыки как бы подводящей итог человеческому дерзанию, окончившемуся крушением.

«Что здесь за шум?» — сбегает вниз Лиза. Едва не уронив свечи, ставит она ее у изголовья мертвой Графини. Как бред сумасшедшего, доносится лепет Германа: «Она мертва, а тайны не узнал я!..» Он не слушает, не слышит Лизы, силится бежать, не может. «Она мертва!» — возвращается к ней, впивается безумными глазами в мертвое лицо... Осуждающе мерцает одинокая свеча.

Опускается занавес.

Музыка пятой картины (сцены в казарме) — crescendo — бредового кошмара Германа.

Так и у Мейерхольда на сцене — слушаем, и видимой становится партитура: сценическое crescendo бредового кошмара. Разговор со старухой получает свое завершение. Она должна открыть ему тайну. И она пришла. Пришла в том же бальном платье, с той же свечой, которая стояла у ее изголовья. Она держит ее в руке прямо перед собой. И лишь на лицо наброшена вуаль. И живая, и призрак, как у Пушкина, в эпиграфе к пятой главе «Пиковой дамы». «В эту ночь явилась ко мне покойница баронесса фон-В ***. Она была вся в белом и сказала мне: "Здравствуйте, господин советник!" (Шведенборг)».

Мейерхольд взял приведенный эпиграф ключом к своему спектаклю. «В этом эпиграфе сочетание элементов вымысла и яви, то сочетание, которое в повести А. С. Пушкина так поражает читателя»¹.

Герману и жутко и сладостно. Через всю сцену прошествовала, проплыла Графиня, и нет ее. Но слышен голос из «пустоты»: «Я пришла к тебе против воли... — Тот же голос, что слушали и Герман, и мы во второй картине из-за двери лизиной комнаты. — Запомни! Тройка! Семерка!

_________

¹ Вс. Мейерхольд. «Пушкин и Чайковский». Стенограмма доклада. Клуб мастеров искусств. Москва, 17 ноября 1934 г.

Туз!...» Как в бреду шевелятся губы Германа — тройка, семерка туз...

В сцене Канавки всю нежность своего режиссерского сердца Мейерхольд отдает Лизе.

«Зимняя канавка» — это оркестр, это музыка — беспросветная ночь, слезы, надежда, разбитая жизнь. По авансцене во всю ширину — решетка парапета.

Сначала мы видим Германа. Безумие в глазах. Прошел. Потом — Лиза. Не встретились. Закутанная тоже в черный плащ, одинокая, затерянная в непогоде, в ночи, бедная, беспомощная. Она не двигается, вся энергия сосредоточена в глазах — напряженно смотрит, ждет. Но вот фигурка поникла, полились слезы. Отошла, прислонилась к решетке, скинула шарф с головы, запричитала: «Ах, истомилась, устала я... туча пришла и грозу принесла, — бьется, как подстреленная, трепещет. — Я истомилась, я исстрадалась», — подбежала к набережной, вцепилась руками в холодные перила, смотрит вниз, не отрывается, слушает свою судьбу. «А если...»

Возвращается Герман. Не видит Лизы, подходит почти вплотную. Безумные глаза устремлены в одну точку. Смотрит в воду Лиза: «О, время, подожди...» — и вдруг замерла, еще не веря, но уже ликуя: «Ты здесь, ты здесь!...» Забыла о себе: он в горе — утешить его; зябко ему — укрыть, укутать. Такая чистота, целомудрие в этой жертвенной любви. Двое несчастных, одиноких, затерянных в жизни обрели наконец друг друга, любовь, может быть, счастье. И Герман склонился, прижался к ногам Лизы. Но катит свои холодные волны Канавка, уносит надежду, любовь... Снова поет непогода, безумие, горе, и уже приближается смерть. Не хочет, не может поверить в это Лиза. Как ребенка, уговаривает она Германа, держит, гладит его руку, лицо и укутывает, укутывает плащом. Но растоптано чувство, разбита жизнь, и последний крик Лизы тонет во тьме...

Мы не видим конца, его договаривает музыка...

Картина седьмая. Игорный дом.

Первое впечатление: на всю правую половину сцены наброшен громадный, необыкновенный ковер. Ковер живой, переливающийся, вспыхивающий то золотом, то серебром, ковер смеющийся, поющий, почти разгульный. Потом понимаем: стоит очень большая тахта, на ней вповалку, в обнимку, мужчины и женщины. Они «ковром» подымаются над тахтой, сидя на креслах, на столах, просто стоя, стоя на стульях, они опускаются перед тахтой, сидя на разбросанных по полу подушках, припав головами к тахте, к ногам лежащих на ней и, наконец, растянувшись на полу, на медвежьих шкурах.

На одних — мундиры николаевской гвардии, армии — зеленые, красные, желтые, синие, золото эполет и блеск орденов. На других штатские фраки тридцатых годов — черные, серые, гороховые. На женщинах атлас и бархат — белый, розовый, голубой, палевый, меха, драгоценные камни. И у каждого что-то в руке: хрустальные бокалы, бутылки, цветы, гитары, лорнеты, шарфы.

Все они в движении, в страсти, в азарте, в бесшабашной гульбе. А в висящем над тахтой зеркале, обрамленном множеством свечей, отражается все это многоцветие, отражается увеличенным и безобразно искаженным. Рекой льется вино, звенят бокалы, хлопают пробки.

Из этого пьяного дурмана возникает фривольная песенка Томского, лихо оседлавшего стул, как норовистую кобылицу. И, наконец, «по обычаю, друзья, игрецкую!» Словно грянула вся сцена — поют стоя, сидя, лежа, поют, словно пляшут. А действительно пляшет только один гусар, пляшет неистово, страстно, за всех, без устали. Все будто смешалось в дикой оргии и кружится, кружится. А кружится все тот же один гусар. Первоначальная мизансцена «ковра» сохраняется.

Но вот мы слышим: «За дело, господа, за карты!» Оказывается, это — только прелюдия, а настоящее «дело», настоящий азарт — впереди. Слева становится виден карточный стол, за ним игроки. Движение волной справа налево, и какая-то часть людей окружает стол.

На освободившемся открытом месте «возникает» закутанный в черный плащ Герман. «Откуда ты?», «Смотри, на что похож! Страшнее быть нельзя!» Неподвижно стоит Герман. Лакеи снимают с него фуражку, плащ. Да, страшнее быть нельзя! — «Позвольте мне поставить карту!» — Все устремились к Герману — ха, ха, наконец-то! Герман вынул деньги. — «Сорок тысяч!» Секундное оцепенение всех, затем отшатнулись, и шопот — «Сорок тысяч, сорок тысяч, сорок тысяч» — пронесся и замер.

Выиграла тройка, выиграла семерка. Раскинул руки на золоте Герман — вот оно, его золото, его мечты. А кругом будто отрезвели, им страшно: пятятся от Германа, от золота, распластываются по стенам.

«Что вы носы повесили?» — кричит им Герман, налил вина, залпом выпил, схватил со стола карты, все, много карт... на миг застыл. Страданьем наливаются глаза, какой-то неотвязчивой мыслью засветилось лицо. — «Что наша жизнь? — игра!» — Внезапным броском раскинул карты. Они

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание