Выпуск № 2 (327) | 1966 - страница 68

Карлос Паласио с женой и сыном. Снимок сделан осенью 1965 года в Киеве

гендарного кобзаря украинского народа. Когда я пишу эти строки, я мысленно нахожусь в музее композитора и знатока фольклора Палиашвили, окруженный моими тбилисскими друзьями, и моя скромная, но искренняя импровизация за инструментом маэстро, там, где он некогда пробудил душу горячо им любимого грузинского народа, останется для меня одним из самых прекрасных воспоминаний в моей жизни.

С женой и сыном я посетил кладбище Александро-Невской лавры в Ленинграде. Скорбная песнь звучала в моей груди, когда я стоял перед священными могилами Глинки, Даргомыжского, Балакирева, Римского-Корсакова, Бородина, Чайковского. Люди, которые в жизни были всегда рядом, рядом же покоятся теперь, отделенные друг от друга всего несколькими метрами родной земли...

Я знаю теперь, что в вашей стране человек, сделавший доброе дело для своего народа, не умирает.

В то время, как в моей гордой и несчастной стране выдающиеся художники и ученые вынуждены либо эмигрировать, либо работать в постыдных, недостойных их благородных стремлений и заслуг, условиях, у вас — я убедился в этом — они пользуются поддержкой и заботой государства. Я убедился, побывав во время моих поездок по республикам вашей огромной страны в разных композиторских союзах, в Доме творчества в Дилижане, на земле древней и юной Армении, что ваше искусство, вооруженное передовыми идеями мира и прогресса, действительно служит народу; что вашим художникам неведома та мучительная голгофа, которую в западном мире должен пройти артист, чтобы познакомить аудиторию со своим искусством, что вашим деятелям предъявляется только одно требование — быть требовательными к самим себе, быть честными перед самими собой, ибо лишь при этом условии художник даст народу то лучшее, что он — народ — заслуживает.

Недоверие и недоброжелательство к коллеге, неизбежные в капиталистическом мире, где «человек человеку — волк», не могут иметь у вас места. Я видел сам, что ваши писатели, композиторы, ху-

дожники живут вместе, работают вместе, советуются друг с другом и помогают друг другу. Это естественно: ведь в вашей стране издательства, театры, концертные залы не являются частной собственностью алчного предпринимателя; они принадлежат государству, и двери их всегда распахнуты настежь перед тем, кто творит для народа.

Я бывал в театрах и на концертах, я помню сосредоточенную тишину в залах и внимание публики, ее глубочайшее уважение и благодарность артистам, открывающим ей шедевры мирового искусства. Я видел бесконечную очередь перед музеем, где в те дни экспонировались полотна из Лувра: она красноречивее, чем многое другое, говорит о подлинной культуре народа, который на Западе тщетно пытаются очернить те, кто предпочитает не знать его. Я испанец, и я глубоко люблю вашу страну, любовь к которой совмещает в себе любовь к людям, любовь к матери, любовь к жизни.

Я испанец, и я хочу, чтобы однажды на моей бедной, иссушенной долгими годами страданий земле, но земле благородной и гордой — ибо нет такой засухи, которая могла бы высушить до конца чистый источник испанского сердца, — чтобы и на ней для моих соотечественников, освободившихся от вечного страха, темноты и невежества, открылся тот светлый мир правды и добра, который окружает вас, чтобы навеки ушли в прошлое злоба и ненависть, чтобы дух истинного братства установился между детьми моей Испании.

Я испанец, и я восхищаюсь вашим народом, могучим и несокрушимым — он доказал это в минувшей войне; простым и миролюбивым — об этом говорят ваши прекрасные песни, в которых поется о мире и счастье для всех людей на планете; об этом говорят цветы в ваших садах и парках, доверчивые и беззащитные, как голуби, алые, как кровь ваших павших героев.

Я испанец, но на вашей земле я не чувствую себя чужестранцем. В прошлом именно наши народы сумели дать достойный отпор ненасытным притязаниям французского императора. Ваш Глинка ходил по улицам Севильи и Гранады, и гитара — вечный голос любви и тоски, радости и скорби — пленяла его. Он впитывал в себя народную музыку моей прекрасной страны и призывал испанских композиторов прислушиваться к ней. Он сам дал тому пример, написав «Ночь в Мадриде» — поэму, дышащую ароматом моей земли. Римский-Корсаков никогда не ходил по ней, но его «Испанское каприччио» доказывает, что он знал и любил Испанию. Быть может, он полюбил ее тогда, когда смотрел с борта корабля, рассекающего волны Средиземного моря, на отдаленный и прекрасный андалусийский берег... Сегодня нет ни одного советского человека, который не понимал бы отчетливо, что значат для испанского народа те трагические три года, когда испанская и русская кровь щедро поливала поля Кастилии и берега Мансанареса. В 1941 году, в самые тяжелые для Москвы дни, в час решающий для свободы, когда весь мир смотрел на вас затаив дыхание, бойцы испанского подразделения, которому — не символично ли это? — выпала славная задача оборонять участок Кремля, пели «No pasaran», «Пятый полк» и «Стальные колонны». И эти песни, с которыми сражались и умирали бойцы интернациональных бригад в Испании, в вашей стране зазвучали снова как гимны победы... А в одном из тихих уголков Тбилиси, на кладбище, на могильном камне высечено имя, которое никогда не смоют ни дождь, ни снег: Хосе Диас.

Не правда ли, советские друзья, — стоит нам обратить взгляд в прошлое, далекое или близкое, мы видим, что в разные эпохи, в тяжкие годины навязанных нам войн и лишений и в краткие дни мира и спокойного созидательного труда, в жизни и искусстве столь удивительно схожая судьба слез и славы связывала наши народы на протяжении истории.

Я думал обо всем этом, окруженный друзьями, на Ленинских горах, поздним осенним вечером, печальным, ибо это был вечер нашего расставания. Позади нас университет дремал в мерцающем свете своих бесчисленных окон, внизу лежала Москва. Бархатные тени стлались над огромным городом, только отдельные огни отражались в спокойных водах священной реки. Далеко впереди горела пятиконечная звезда Спасской башни, зажженная в ночи, как символ надежды; у ее подножья, в мавзолее, спал вечным и бессмертным сном великий Ленин. Мир и покой царили над городом, и я подумал: тот, кто войдет в него с обнаженной шпагой, не выйдет назад; кто же переступит его порог, держа ветку оливы в руке, будет принят с хлебом и солью, и его, как брата, посадят за общий стол.

Так вы приняли и меня, и отсюда, из далекого Парижа, города изгнания и тоски, я протягиваю вам мое сердце.

Перевел с испанского П. Пичугин

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Карлос Паласио с женой и сыном. Снимок сделан осенью 1965 года в Киеве

Перевел с испанского П. Пичугин

Содержание