НАРОДНОЕ ТВОРЧЕСТВО

3. Можейко

Память о войне

Полесье — партизанский край. Вот уже более 20 лет он живет мирной жизнью. Но в каждом полесском городе, в каждом селе что-нибудь напоминает прошедшие суровые годы битв с врагом. В городе Петрикове возвышается памятник партизану двух войн, гражданской и Отечественной, легендарному деду Талашу, герою повести Я. Коласа «Трясина» и оперы А. Богатырева «В пущах Полесья». В древнем центре Полесья городе Турове собираются на слет бывшие партизаны. Не забыть грозных лет войны и жителям Тонежа — старого певческого села невдалеке от Турова. Фашисты сожгли это село целиком и расстреляли всех схваченных жителей (как и во многих других белорусских селах, разделивших участь Лидице и Орадура). На месте новых домов, магазинов, почты, больницы, клуба, школы-одиннадцатилетки современного Тонежа в конце войны рос бурьян. Об этой трагедии напоминает памятник погибшим на сельской площади. Но еще ярче напоминают об этом песни тонежан и в особенности их обычай коллективного оплакивания погибших во время войны односельчан — обычай, встречающийся и в других белорусских селах.

Коллективное оплакивание погибших во время войны не связано с традиционными днями поминовения умерших (проводами или радовницей, третьим днем пасхи — «мертвых вялікдзень»). Это привносит особый драматизм в современный, новый обряд, рожденный войной. Примечательно, что долгое оплакивание «уголос» родственников, умерших естественной смертью (допустим, по прошествии полугода), обычно осуждается («Нечага рабіць, дык яна i вые, а калі тое гора было!» — «Нечего делать, поэтому она и воет, а когда было то горе!»). Но причет по односельчанам, загубленным фашистами, даже двадцать лет спустя после их гибели всспринимается как явление вполне закономерное. Напомним, что в первые послевоенные годы возле памятников погибшим голосили каждый день.

О коллективном голошении у памятника погибшим односельчанам не раз рассказывали мне и сами тонежане: «Збяруцца усе каля памятніка, ды так прыгалошваюць (причитают), што сяло

разгінаецца. Прыказвае (приговаривает) кожнь: сваё, хто як знае. Але усе у адзін голас вядуць».

Весной 1965 года я стала свидетельницей этого потрясающего зрелища. Голосить начали ранним утром, часов в пять. Каждая женщина причитала по-своему, на голос традиционного полесского напева с разнообразно импровизируемыми всхлипываниями и вздрагиваниями голоса на одном звуке. Каждую фразу причетницы заканчивали долгим, насколько позволяет дыхание, опорным звуком (устоем). Причетницы начинают и кончают фразы не одновременно, и длительность фраз у них разная, в каждый данный момент несколько женщин тянут заключительный опорный звук, который, таким образом, не прерывается. Создается впечатление, что он тянется бесконечно. Этот звук так не вяжется с весенним рассветом, пробуждающейся природой и праздничным нарядом женщин, что хочется его оборвать, как-то остановить. Обрывают его проклятья. Это кульминация и одновременно конец плача. Женщины больше не зовут в гости своих сыновей-голубочков и дочек-зязюлечек, не упрекают лес, который был им защитник и не защитил только их детей; они проклинают врага:

A пaбi ix гром на бітім шляху,
На бітым шляху, на гладкой дарозе...

Проклятие как бы взрывает традиционную мелодию-причет. Оборвав бесконечно тянущийся звук, женщины скандируют слова-проклятия говорком.

«Корифей» этой звучащей сцены народной скорби и гнева — Татьяна Андреевна Боровская. Она первая приходит к памятнику, последняя покидает его. И хотя голос у нее слабый и надломленный, все остальные причетницы невольно прислушиваются к ней. Татьяна Андреевна — единственный живой свидетель трагического события в жизни деревни, воскресивший почти забытый в советское время жанр причета. Характерно, что и рассказы ее о пережитом звучат так же, как причет, с едва уловимыми гранями перехода речевой интонации в музыкальную.

Случилось это зимой 1942 года. Ранним утром 260 тонежан — старики, женщины, дети — направились в свою деревню из лесу, где они с остальными односельчанами скрывались от фашистов. В деревне они намеревались переночевать, согреться и взять в лес продукты. Вечером в Тонеже появился немецкий карательный отряд. Окружив деревню пулеметами, эсэсовцы загнали находившихся в ней тонежан в церковь и расстреляли, а всю деревню, до последнего дома, сожгли. Спаслась одна Боровская. Раненой, ей удалось выползти из груды мертвых тел, среди которых были и ее четверо детей, и добраться к своим в лес. А несколько суток спустя после этой кровавой ночи Татьяна Боровская пришла вместе с жившими в лесу тонежанами на то место, где была их деревня, чтобы похоронить груды пепла, в которые были превращены их родственники и односельчане. Именно в этот страшный момент и воскресла в сознании народа вековая интонация, рожденная горем многих поколений. «Як закопвалі, было голасу, што у сяле няможна было быць. Што ж гэта вам — зграбаюць попел! Усё навокал разрывалася, свет у слязах тапілі» («Когда хоронили, плакали так, что невозможно было в деревне быть. Шутка ли вам — собирают пепел»), — рассказывают женщины и тут же добавляют: «Але пасля гэтага зроду ніхто не перахрысціцца (не перекрестится). Ці ж то бог е? Xiбa ж каб вы рукавадзілі, дык дапусцілі б, каб у вашым храме дзяцей (детей) палілі?! Taкi тут бог, як тыя бандзіты! I на яго, як на ix, сякеру (топор) трэба» ¹.

Трагические события Великой Отечественной войны заметно активизировали в сознании тонежан и жнивную песню. По своему эмоциональному складу и по драматургии интонационного развития напева полесское жниво настолько близко плачу, что жители других областей Белоруссии и в особенности других республик зачастую не могут их различить. Сами же полесские певцы замечают по этому поводу: «Яны (плач и жнивная песня) схожы па голасу: толькі ж мы знаем, што там плачам, а тут ужо пяем». Причину этой близости следует искать прежде всего в родственности их внутреннего смысла — их назначении «выгаварыць абіду»: в плаче высказывать обиду, вызванную стихийным бедствием, в жнивной песне — социальными причинами.

Новое звучание полесских жнивных песен в послереволюционное время отмечалось еще в начале 1930 годов ², но всенародное горе в годы Отечественной войны возродило их в традиционном виде: с напряженным тембром, ритмической свободой, неустойчивой интонацией, глиссандирующими, нередко как бы срывающимися окончаниями мелодических фраз, орнаментальными вздрагиваниями на одном звуке и бесконечно долго тянущимися заключительными опорными звуками:

_________

¹ Замечу попутно, что сам обряд голошения приурочивается к весенним праздникам — к пасхе или «Зеленым святкам», (троице).

² См.: 3. Эвальд. Социальное переосмысливание жнивных песен белорусского Полесья. «Советская этнография» № 5, 1934.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

3. МОЖЕЙКО

А. АЙЗЕНШТАДТ

НАРОДНОЕ ТВОРЧЕСТВО

3. Можейко

Память о войне

Содержание