Выпуск № 12 (325) | 1965 - страница 45

«рассеиваться» в поисках внутреннего контакта с аудиторией, прежде чем полностью творчески овладевать ею¹.

Наиболее вдохновенной — и тут я решительно не могу подыскать каких-либо аналогий — игра Софроницкого была, когда он музицировал дома, на репетициях или же в очень тесном дружеском, а то и семейном кругу.

Случалось, что, придя невзначай к Леониду Владимировичу Николаеву в воскресенье под вечер, когда в узком и тесном кабинете-гостиной с двумя вплотную поставленными роялями за оживленной беседой сидели старший брат Николаева — Владимир Владимирович, отставной дипломат, красочно описывавший былую служебную деятельность в русской миссии в Стамбуле, пианист Иосиф Захарович Шварц, доктор Николай Александрович Шевелев, — Софроницкий, не принимая участия в общем разговоре или изредка только вставляя какую-нибудь острую реплику, вдруг садился к роялю, открывал крышку, протягивал левую руку к клавиатуре и опускал плашмя, совершенно беззвучно, сомкнутые пальцы на клавиши. Беседа обрывалась на полуслове. Все ждали музыки — не развлечения, хотя бы яркого и сильного, не эстетического удовольствия, хотя бы и самого утонченного, а магии звуков, душевного потрясения, морального очищения. И очищение совершалось. Потрясение приходило. Магия звуков заставляла вспомнить слова Чайковского о Моцарте: «Когда я слушаю его музыку, мне кажется, что я совершаю хороший поступок».

Так наиграл он однажды, начав совсем тихо, в «четверть голоса», во время какого-то громкого спора, мгновенно прекратившегося, ре-мажорную Прелюдию Скрябина из соч. 11. Это не было исполнением хорошо известной всем присутствующим пьесы. Это был рассказ о чем-то очень значительном, музыкальный рассказ, в котором каждая нота светилась многочисленными оттенками чувства. И, следуя один за другим в органически сопряженной логической и психологической связи, звуки вели куда-то все дальше и дальше, в самую глубь, в сокровенный тайник души. Здесь были и нежность, и жалоба, и просьба, и утешение, и переживания, не передаваемые никакими словами...

Софроницкий отнял руки от клавиш, снял педаль.

— Играй, Вова, играй, — тихо произнес Леонид Владимирович после продолжительного общего молчания. И в голосе его, всегда приветливом и ласковом (иногда даже шутливо преувеличенно ласковом, с оттенком лукавого притворства), звучали для него совсем необычные глубоко сердечные ноты.

Но Вова больше в тот раз не играл. И в этом была правда истинно большого искусства. Всякое «продолжение» было бы неуместным. Оно разбило бы только что созданное проникновенное, философски сосредоточенное состояние. Одна-единственная пьеса дала всем нам куда больше, чем иной раз может дать целый Кlаvierabend.

Бывали случаи, правда редкие, когда в домашней обстановке приходилось ему играть на плохих, иногда тугих, иногда однотонно громких, «неотзывчивых» инструментах. И как преображались они под его пальцами!

...Это было в большой квартире где-то в районе Почтамтской улицы в Ленинграде. Когда настал момент музицирования, оказалось, что рояль посредственный, из старых, не очень удачных экземпляров «Мюльбаха». Взяв несколько тихих аккордов, Софроницкий поморщился, задумался на краткое мгновение, еще раз попробовал клавиши, потом усмехнулся. Решимость блеснула в его глазах. Ему, видимо, улыбнулась идея «посостязаться» с плохим инструментом и заставить его заговорить и запеть в полный голос.

Произошло чудо. Иначе это невозможно назвать. Он играл Шопена — этюды и прелюдии, «Колыбельную» и Баркаролу, баллады и полонезы, мазурки и ноктюрны. И под его пальцами плохой инструмент вдруг стал идеальным — многокрасочным, обильным оттенками, живым. Фразировка рождала кантилену. Мелодии насыщались интонациями человеческой речи. Побочные линии обозначались каждая в своей особой окраске. Гармонии расцвечивались тембрально, обогащались обертонами, порожденными гибкой педалью.

Я думаю, что здесь имел место прежде всего чисто психологический феномен: сама трактовка каждой вещи — найденные для нее ритм, темповый пульс и безошибочно размещенные в этих рамках динамические и агогические детали, главное же, инструментальная речитация, предельно приближенная к интимно-разговорной и задушевно-певческой, — все это настолько убеждало и

_________

¹ По той же причине и еще потому, что он никогда не любил и не умел делить собственный художественный замысел, свое творческое переживание с замыслом и переживанием другого артиста, Софроницкий почти не выступал с оркестром. Такого рода выступления имели место лишь на заре его артистической деятельности.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание